просмотров: 2347
Светлой памяти моих родителей посвящаю
Я, Сямтомов Вениамин Александрович, родился 12 декабря 1928 г. в селе Иб. Родители мои,
Сямтомов Александр Афанасьевич и
Сямтомова Александра Максимовна (автор воспоминаний), были раскулачены вместе с дедом
Афанасием Яковлевичем в 1929 году. Я хочу к маминым воспоминаниям добавить свои детские впечатления этого времени.
Накануне раскулачивания, как рассказывала мать, отец ходил на собрание по организации колхозов с намерением вступить в колхоз, но в колхоз нас не приняли, поскольку хозяйство причислили к разряду кулацких. Деда и отца из Ыба (Иба) сослали. В хозяйстве нашем мужских рук не осталось. Несмотря на это, хозяйство по-прежнему считалось кулацким и было обложено повышенными налогами.
Вот единовременный налог, который должна была выплатить моя мать:
* сельхозналог - 678 руб. 51 коп.,
* самообложение - 681 руб. 66 коп.,
* культсбор - 678 руб. 51 коп.
--------------------------------------------------------------------------------
*** итого в сумме 2038 руб. 68 коп.
(из протокола №13 заседания президиума Ибского сельсовета от 1 марта 1931 г). Естественно, такой налог был непосилен для женщины с тремя детьми. Мама пошла в сельсовет и сказала:
«Менам нинöм абу, мый кöсъяньыд, сийö и вöчöй» (у меня ничего нет, что хотите, то и делайте). Ее состояние было такое, что она обращалась к старшей дочери
Гале, которой в то время было 7 лет:
«Молись-молись, чтобы Бог забрал нашего Юру»,- а тому было 3 месяца. Услышал Бог ее мольбу, забрал Юру.
В общем, за невыплату налогов сделали опись всего имущества, а затем конфисковали: дом, скот, хозинвентарь, мебель, посуду и т.д. (справка ЦГА № 944-С от 2 июля 1992 г., г. Сыктывкар).
Когда я родился, отец работал лесоприемщиком. Уезжая в лес, он настрого предупредил семью, чтобы меня не крестили в церкви, что за это его выгонят с работы. Так меня недели две держали некрещеным. Дедушка, будучи очень верующим человеком, да к тому же был избран сельским обществом церковным старостой, не мог со мной нянчиться. А маме надо было возиться то в хлеву со скотом, то возле печки и тому подобное. Она оставляла меня, я ревел, а дедушка не смел ко мне, некрещеному, подходить, душа его не лежала к этому. Как после он признавался, что вот слышу – Веня ревет, у меня сердце надрывается, а подойти не могу: душа не пускает. Так, мама металась между мной, дедом и хозяйством. Наконец, не выдержала и сказала деду:
«Веди попа домой, но чтоб никто не видел». Позвали папину сестру
Марию, привел дед батюшку (Илья Субботин), и меня окрестили. Дедушка сразу ко мне изменился, стал лелеять и нянчиться, матери стало легче. Отец, как приехал из лесу – узнал, но скандалить не стал. Думаю, в душе он даже был доволен. А его в 1929 г. все равно «вычистили» с работы как «кулацкий элемент», в ходе Всесоюзной чистки советских работников.
Кстати, в эту чистку попали и мои будущие тесть и теща
Карманов Василий Алексеевич и
Карманова (Клочкова) Софья Михайловна. Они в 1927 г. окончили Ульяновский сельхозтехникум. Их, как хороших учащихся и показавших на практике трудолюбие и хозяйственность, оставили работать в техникуме: Василия Алексеевича – заведующим хозяйством, а Софью Михайловну – счетоводом. Но во время Всесоюзной чистки в 1929 году обоих с работы сняли как «враждебный советской власти элемент». Мотивировка для Василия Алексеевича – сын кулака, хотя он был уже отделен от хозяйства отца. Отца его,
Алексея Дмитриевича, раскулачили, несмотря на то, что у него было десять детей. Посчитали, что для такой семьи две лошади и две коровы – слишком много. А также вспомнили, что у него когда-то была 1/4 часть мельницы, хотя к тому времени мельница была уже общественной. Тогда же раскулачили брата отца,
Ивана Дмитриевича. Вся семья Кармановых, кроме Василия Алексеевича, быстро собралась и уехала в Челябинск, завербовавшись на строительство тракторного завода. Поэтому физических репрессий они избежали.
А Софью Михайловну (в девичестве Клочкову) «вычистили» как дочь священника (
Клочков Михаил Николаевич, служил в Межадорской церкви). Ее сняли с работы 12 апреля 1930 г. с двухмесячным ребенком на руках (дочь
Ида родилась 29 января 1930 г), (Протокол № 30 областной комиссии по проверке и чистке советского аппарата от 12 апреля 1930 г., материалы ЦГА ФР 398 ОРКИ, Дело 751).
Мне запомнились из той жизни несколько эпизодов. Толкает мама двуколку с последним скарбом, наверно, с носильными вещами, к сестре – тете Öде (Дусе). Вторая картина – везут в наш дом школьные парты, день яркий, солнечный, на душе хорошо. Далее: плывем на пароходе «Бородино», я забыл – куда, думал – в город, а из маминых воспоминаний стало ясно – мы плыли в Вотчу, на мамино место ссылки. Мне было 4,5 года. Там я прожил лето 1933 года. Кстати, в июле 2003 г. я участвовал в Крестном ходе, организованном нашей епархией, из Ыба до Вотчи. Это я совершил в честь мамы, в память о ней и тех трагических годах. Ровно через 70 лет отметил печальный юбилей.
После выселения нас из нашего дома мы с сестрой
Галей жили у родителей мамы (дедушки и бабушки - по-коми ыджыдай и ыджыдмам). Слава Богу, их не раскулачили, хотя тоже были на грани. Мама говорила, что за них заступились соседи-односельчане.
Вот характеристики, данные на собраниях бедняков Ыбского сельсовета (ФР 103 Дело 15).
На собрании от 17 октября 1931 г. (на коми языке), на листе 5, пункт 46.
«Таскаева Максима Ивановича, как богато живущего, бывшего купца, эксплуатирующего наемный труд, всегда идущего против советской власти, считать зажиточным».
По этой характеристике его послали на лесозаготовки вальщиком, хотя ему уже было 54 года. Но с заданием он справился. И вот новая характеристика на таком же собрании от 14 февраля 1932 г. (прошло всего 4 месяца):
«Таскаев М.И. – первый организатор колхоза, работает в колхозе хорошо, на лесозаготовках участвовал хорошо.
Решили Таскаева М. И. освободить от зажиточности, считать середняком».
Вот как «изменился» человек за 4 месяца.
А так называемые кулацкие хозяйства к 1933 году разорили полностью. Вот выписка из дела № 16 (лист 43) ФР 103 Сыктывдинского РИК:
«Из 8 кулацких хозяйств на 34 едока в возрасте 16-59 лет нашлось 2 человека, остальные 32 человека: дети, подростки и старше 59 лет».
Я был мал и не очень, наверно, переживал, хотя обидно было, когда говорили мне «кулак-Веня». Не помню, чтобы так дразнили меня дети, а именно взрослые. Говорили они то ли в шутку, то ли всерьез, но обида у меня была. А вот сестре Гале, которая уже училась в школе, было по-настоящему горько и обидно. Тогда на уроках часто спрашивали о соцпроисхождении, так дети говорили – служащий, колхозник, единоличник, а Гале приходилось говорить «кулак». Я, говорит, скажу шепотом, а учительница кричит:
«Говори громко – кулак». После окончания 4-го класса, несмотря на то, что училась она на пятерки, в 5-й класс не хотели ее принимать из-за кулацкого происхождения. Но вступилась за нее одна коммунистка, и ее взяли в 5-й класс, а потом даже в пионеры приняли (в 1936 г, когда родители были уже на свободе).
Помытарствовали мы до 1936 года. Наконец, в 1936 г. родители завербовались на Сыктывкарский лесозавод. Приехали в мае. Сначала жили в бараке № 1. В комнате 4-5 метров ютились 4 семьи. Мы занимали 1 угол. В сентябре я пошел в первый класс еще из этого барака, а зимой дали комнату в новом 2-этажном 8-квартирном доме по
ул. Почтовой, д. 6. Эти дома до сих пор там стоят, кто-то там живет. Вся семья стала в сборе.
В 1938 г.
Галя окончила 7 классов в Сыктывкарской школе №2 и поступила по совету папы в медтехникум. Папа к тому времени снова был в тюрьме, но сумел ей передать свой совет:
«В педагогический не поступай, там тебя не примут, поступай в медицинский». А осужден он был по 58-й статье, пункт А (Контрреволюционная агитация).
Мама родила нам братишку Толю, но он умер в годичном возрасте, заразившись в яслях дифтерией. Нам было очень жаль его.
19 декабря 1939 г. отца освободили «за прекращением дела» (см. Справку 2 отдела Управления Севжелдорлага ГУЛАГА НКВД СССР от 19 декабря 1939 г. № 6811687).
Отец не решился больше приехать в Сыктывкар, опасаясь новых репрессий, и остался вольнонаемным в системе Севжелдорлага. Назначили его бухгалетером лаготделения в поселке Тобысь Ухтинского района (управление было в Княжпогосте).
В августе 1940 года отец приехал за нами в Сыктывкар, и 20 августа мы всей семьей тронулись в путь – сначала пароходом до Айкино, затем поездом Айкино – Ухта. Айкино в то время было перевалочной базой, так как на Котлас железная дорога еще не была достроена.
В вагоне вместе с нами везли заключенных. Ехали ночью. Я спал на верхней полке. Утром просыпаюсь – нет носок на ногах, а у отца из чемодана утащили папиросы, он вез несколько пачек с собой. Но что удивительно – угол чемодана вырезали именно в том месте, где лежали папиросы. И больше ничего не взяли. Мы не возмущались, а только удивлялись.
Нам в Тобысе понравилось. Небольшая речка с очень высокими берегами. Кругом лес, сосны. Вековые лиственницы, росшие прямо в поселке, поразили своей красотой и могуществом. Большой огороженный лагерь – зона для заключенных, вокруг которой стояло несколько бараков для вольнонаемных и один «коттедж» - домик с двумя комнатами и кухней, в этом доме мы жили вместе с начальником лагеря Булыгиным (помнится, из Боровичей). К нему приезжала жена с сынишкой, но зимой он жил один. Из семейных с детьми, кроме нас, в поселке оказались только Потехины (из Сталинграда), их отец тоже недавно освободился. Детей у них было трое: Вовка, старше меня на год, Герка («сорви голова», младше меня) и девочка Светка 8 лет, с ними я подружился.
Осень была прекрасной – сухой и солнечной. Мы ходили на рыбалку, осваивали близлежащий лес, собирали грибы, ягоды. Бывали на лесоповале (он начинался рядом с поселком), общались с заключенными. Но надо было думать о моей дальнейшей учебе.
В Княжпогосте открыли общежитие-интернат для детей вольнонаемных сотрудников Севжелдорлага, которые проживали по всей трассе от Котласа до Печоры. Интернат открылся к 1 октября. И мы с мамой поехали в Княжпогост, устроили меня в интернат, прикрепили к рабочей столовой. А школа была общая для всех – для местных и интернатских. В эту же школу приходили коми ребята из деревни Княжпогост, были открыты коми классы, меня зачислили в 5-й коми класс. Хотя дети уже учились целый месяц, я нисколько не чувствовал себя отставшим, с первых дней учился хорошо (в Сыктывкаре 4-й класс я окончил с похвальной грамотой). Но не так хорошо сложилось в интернате. Воспитателей пока не было. В комнате мы жили 8 человек, половина ребят были хулиганистые. Ночью спать не удавалось, устраивали «велосипед» и «балалайку» (спящему засовывали между пальцами бумагу и поджигали). В драку не полезешь: они взрослее и крепче. Я подружился с одним пацаном, он тоже в 5-м классе учился, только в русском; его не трогали, потому что у него был старший брат - 7-классник. А за меня заступиться было некому.
Потехины тоже приехали, записались в 5-й и 3-й классы, но на уроках так и не появлялись. Покатались дня 3 на коньках на замерзшей речке и умотали домой.
Каждую субботу и воскресенье мы ездили к родителям в Тобысь в пассажирском поезде бесплатно по ученическому билету. Ночь ехали, утром приезжали домой, а вечером опять садились в поезд и к утру приезжали в Княжпогост, и сразу в школу. На неделю дома мне давали 30 руб., хватало. В столовой, помню, первое время хлеб был бесплатным, правда, давали по норме. Я выдержал такую жизнь месяц. Критическим моментом стало то, что в очередной приезд с 30-ю рублями меня обворовали. Ночью деньги я положил под подушку по совету одного парня, утром проснулся, а денег нет. В школу не пошел, в тот же вечер уехал домой со своими вещами. Приехал домой, дома удивились, я заплакал, рассказал, что меня обворовали и что я больше в школу не поеду. Дома согласились, тем более, что родителям было тоже накладно давать мне каждую неделю по 30 руб. Мать не работала, поскольку для нее там работы не было. На ней было домашнее хозяйство – дети, дом и поросенок. Итак, я с детьми-Потехиными целый год был «вольный». Я нисколько не жалею о том потерянном учебном годе. Зато я набрался здоровья за тот год на всю оставшуюся жизнь, пережил нелегкие военные года без болезней, затем полуголодные студенческие годы. Еще дело в том, что в Лесозаводе до переезда в Тобысь я сильно болел малярией, во время приступов я валялся в жару до 40 градусов, бредил. Меня пичкали хинином, и я весь становился желтым, затем мне давали какие-то зеленые таблетки. Так бы и загнулся, если бы не уехали оттуда. А как приехали в Тобысь, ни одного приступа не было, За всю зиму ни разу не болел, хотя постоянно мы были на улице. Вот такая здоровая природа там. Я до сих пор с благодарностью вспоминаю об этом годе жизни.
Часто я захаживал в зону, там были разные мастерские и папина контора. Он работал бухгалтером. В большой комнате кроме него был один мужчина и две интеллигентного вида женщины. Все, кроме отца, были заключенные.
Отец щелкал счетами. Я поражался, с какой быстротой носились его пальцы с костяшками счетов, а глаза даже не следили за руками, они были сосредоточены на документах.
Из заключенных мне особенно запомнился один молодой мужчина Владислав, 28 лет. Он мне рассказывал о том, как его арестовали, как сильно истязали и били его, добиваясь признаний. Я ему не верил: я же был воспитан в советском духе и не мог себе представить, что в милиции бьют. Но он показывал свои выбитые зубы, говорил, что заболел в тюрьме туберкулезом.
Отец же мне никогда ни о тюрьме, ни о лагерной жизни не рассказывал. И вообще ничего ни о лагере, ни о политике, ни о властях не говорил. Научен был горьким опытом. Но по маминым рассказам, ему было временами очень плохо. В 1938 г. мама ездила к нему на свидание, тогда он был на лесоповале в Вогваздино. Мама ужаснулась, когда увидела его. Он был настоящий доходяга. Он бы мог погибнуть тогда, но, к счастью, попал в медсанбат, а потом был переведен на более легкую работу в другой лагпункт – как счетный работник.
Помню, принесли папа с Булыгиным газету с Указом Президиума Верховного Совета о награждении работников Севжелдорлага в связи с окончанием строительства железной дороги Котлас – Печора. Там, в этом указе, в первую очередь были награждены начальники и комсостав ГУЛАГа. Булыгин возмущался: дорога построена на костях заключенных, а наградили «всякую сволочь». Ранее он был тоже в заключении. После освобождения назначили его начальником лагеря, но работником НКВД он не был. Довольно часто Булыгин возмущался и политикой партии. Отец при мне его разговор не поддерживал, но и не возражал.
Но все это (зоны, заключенные, лесоповал и тому подобное) были только эпизоды, а все основное время мы с Потехиными проводили в лесу, катались на лыжах, устраивали трамплины, делали наганы из патронов (поджиги), стреляли по мишеням, устраивали громадные костры из сухостоя (высотой метра на 3), в общем, развлекались, как умели.
Мой отец был заядлый охотник. Зимой (ближе к весне) он часто по утрам до работы ходил на охоту. Я просыпаюсь, а он уже идет с охоты с тетеркой, косачем, а иной раз и глухарем. Частенько он и меня брал с собой. У него была двустволка 16-го калибра, дорогое и редкое по тем временам ружье. Собаки, к сожалению, не было. Когда мы выехали из Сыктывкара, привезли с собой собаку, хорошую, охотничью, отец покупал ее за 200 руб. Она побегала по лесу осень, а до начала охотничьего сезона исчезла. Как выяснилось потом, съели ее заключенные, больные туберкулезом (собачье мясо считалось целительным для туберкулезников). Но мы не искали виновного, жалели даже больных зеков. Кстати, в следующем году вырастили из щенка большую собаку – ее тоже съели. Собаки были только у охраны, у так называемых стрелков, немецкие овчарки.
Основная работа заключенных был лесоповал.
В середине июня 1941 г. мы всей семьей поехали в отпуск в село Ыб к деду Максиму. 21 июня пошли на рыбалку дедушка Афанасий, отец и я с ночевкой. Такой чудесной светлой теплой ночи я в жизни редко потом видел. Наловили ведра два рыбы, в основном карасей, часов в 12 днем возвратились домой… и – война! Всем отпускникам предписывалось срочно явиться на место постоянной работы. Отец сразу же решил уехать и вся семья уехала, а меня оставили в Ыбе, чтобы я продолжал учебу. Учась в 5-м классе (кстати, школа была в бывшем нашем доме), я успевал отлично, но сильно баловался, даже хулиганил (последствия интернатской жизни и общения с заключенными). Классная руководительница Анна Львовна (одна из тех девочек, которые учились в начальной школе вместе с моей мамой) часто со мной беседовала, но я утихомиривался ненадолго. Наконец, вызвали к директору Воронцовой Анне Алексеевне (впоследствии заслуженный учитель и кавалер Ордена Ленина). Она меня постыдила и в частности сказала:
«Что же ты позоришь своих родителей? Они такие порядочные честные люди (сэтшöм бур йöз вöлiны)!» Меня это растрогало до слез: как, коммунистка, секретарь парторганизации села, а так хорошо отзывается о моих раскулаченных родителях. Я взялся за ум и закончил 5-й класс с похвальной грамотой.
А школьники ко мне относились очень хорошо – никакой классовой вражды не было и никто не напоминал о «кулацком происхождении».
В июне 1942 г. отца призвали в армию. Но перед этим он оказался «между молотом и наковальней». Он работал бухгалтером-ревизором в совхозе Месью в системе Севжелдорлага. В одном из отделений совхоза обнаружил сокрытие бочки (250 литров) подсолнечного масла. Но завскладом - зэка, он же «авторитет», заявил отцу, что, если отец заявит об этом начальству, пусть распрощается со своей жизнью. С другой стороны, если не заявлять, то можно получить новый тюремный срок. Тут пришла повестка в армию - так разрешился этот конфликт.
В августе 1942 г. папа погиб на Ленинградском фронте.
В Месью наши уже жили не так хорошо, как в Тобысе. Жили в бараке, в одной комнатушке, рядом в комнате жили украинцы из раскулаченных бывших заключенных. И война, и карточная система, 12-часовой рабочий день, более тяжелые условия труда. Мама работала летом в полевой бригаде, а зимой уборщицей. Я тоже на каникулах работал в полевой бригаде возчиком (возил на лошади все, что потребуют) и пахарем. Был всегда при лошадях. Несмотря на то, что работали в совхозе, приусадебные участки держать не разрешалось. Все овощи и даже картошку выделяли по карточкам.
Мама всю войну надеялась, что, может быть, папа живой. Тем более, извещение пришло о том, что он пропал без вести. Думала, может быть, он в плену, в госпитале или даже в лагере. Но в конце войны приехал в поселок один из воевавших с отцом, по фамилии Снигирь и рассказал, что в августе 1942 г. он виделся с Александром Афанасьевичем (моим отцом). Александра Афанасьевича вместе с его частью погрузили на баржи (дело было на берегу большого озера, скорее всего это была Ладога) и буксирами стали перевозить на новое место. Ушли уже далеко от берега, как вдруг налетели немецкие бомбардировщики и разбомбили все баржи с буксирами. Все погибли. Все это произошло на глазах у Снигиря. Пропала у мамы последняя надежда на возвращение мужа…
В 1947 г. она решила возвратиться в родное село Ыб. Вместе с младшей дочерью, 6-летней Ниной, она поселилась у своих родителей. Приняли ее в колхоз, назначили приемщицей молока. Там она проработала до пенсии, похоронила за это время родителей, вырастила
Нину, пронянчила поочередно всех своих внуков. Нина окончила 10-летку, а затем Пермский медицинский институт, стала заслуженным врачом Коми АССР.
Старшие дети (Галя и я) тоже стали нормальными людьми. Галя работала медсестрой, я – учителем, директором школы. У всех свои семьи, дети, внуки.
В конце жизни, после 1991 г., маме было очень обидно, что все ее злоключения в молодые годы оказались напрасными: коммунизм не построили, советская власть распалась, жизнь не стала лучше.
В 1996 г. наша семья получила компенсацию за конфискованный скот, дом, имущество. Бросили как собаке кость. В переводе на нынешние деньги – около 8 тыс. руб. (на всю семью). А за исковерканную судьбу?..
Но, несмотря на все перипетии, мама была очень жизнелюбивой, радовалась успехам детей и многочисленных родственников, умела веселиться на праздниках, пела и плясала. Своим оптимизмом заражала даже нас, более молодых. Когда уже была в очень пожилом возрасте, жила в городе в семье младшей дочери Нины, но каждое лето, с мая до октября, уезжала из города в деревню, копалась на огороде. Так до 90 лет. Стала снова богомольной, часто ходила в церковь. Умерла в 92 года.
Мир ее праху и Царство Небесное ее душе!
эта публикация со страницы