Корни и Ветки. Селилово

Исследование родословной, основанное не только на собственных воспоминаниях, но и на использовании записок моего отца Петроченкова Федора Антоновича, первого грамотея и книгочтея в нашей деревне.

От Автора

В наше сумасшедшее электронно-космическое время, когда жулик и бандит может стать министром, депутатом, мэром и даже президентом, когда «производить» менее престижно, чем торговать, а вернее спекулировать, когда старых родителей стараются или уморить, или спихнуть в дом престарелых, когда девушки стали «тёлками», а двенадцатилетние девочки занимаются проституцией, интерес к своему роду-племени проявляется, прежде всего, у вылезающего из щелей дворянства, наследственной интеллигенции. А так называемые «новые русские» считают, что при наличии «бабок» о происхождении не спрашивают.

Мы уже забыли, как в достославные сталинские времена и стар, и млад искали или изобретали доказательства своего происхождения не от сохи даже, а непосредственно от мотыги, от дубины, которой наши пра- пра- пра- прадеды убивали для пропитания не только медведей и кабанов, но и хорошо утепленных мамонтов. Если на такие повествования знаний и таланта не хватало, то плели про бедолаг безлошадников, потомственных пролетариев, родственников декабристов, побочных детях Халтурина(?) и даже сыновьях лейтенанта Шмидта(?).

Встает вопрос, а чего-то мне на старости лет взбрело в голову заняться историей нашего рода? А я и сам не знаю. Получилось как-то неожиданно. Пользуясь свободным временем в зимний период (летом я занимаюсь садом и огородом и на писанину времени не остается после дня борьбы с сорняками и вредителями) перечитал записки моего отца, и захотелось оставить моим внукам и внучкам, надеюсь и правнукам, более развернутое описание не всего, а основных ветвей генеалогического дерева нашего рода, выросших на суглинках(?) и асфальте. Пусть не забывают в какой земле находятся их корни, в каких условиях формировались характеры и жизненные принципы разных поколений или ветвей нашего не очень развесистого родового древа.

К тому же хоть что-то да останется после того, как плоть моя превратится в горсточку пепла. Пустячок, а приятно.

Сторона Моя, Сторонушка

Среднерусская возвышенность расположена в умеренном, атлантико-континентальном европейском поясе. Погода в наших местах умеренно теплая, умеренно влажная и умеренно морозная. И солнышком Бог не обидел. Солнечная инсоляция почти такая же, как в континентальной Восточной Сибири.

Конечно, среднерусская возвышенность - не Кавказ и даже не Южный Урал. Наиболее точную характеристику этого района дали русские ямщики: «С горки на горку, барин даст на водку. Катай не жалей!» Следовательно, наряду с возвышенными местами, были и низины, где озимые нередко вымокали. Имелись и моховые болота, и трясины, правда небольшие, но достаточные для пропитки рек, речушек и ручейков.

Сохранению водных запасов способствовали и смешанные широколиственные леса, богатые грибами, ягодами, лещиной, можжевельником, липняком - основным материалом не только для лаптей (основной и очень практичной обуви), но и для пестерей (плетеные из лыка четырехугольные короба с крышкой, в которые брали хлеб, отварную картошку, лук и другие сухие продукты для обеда в поле или на сенокосе), кузовков, мочалы и даже веревок. По берегам рек рос ивняк (лоза) из которого изготавливались большие (для переноски сена из сарая в хлев) и малые корзины, их называли плетухами, а также кошевни для розвальней. Кошевня - это съемная трапециевидная корзина без дна, с помощью которой обычные сани-розвальни становились возком.

Зимы, как правило, были многоснежными и морозными. Средняя температура января 18-20 градусов мороза. Снежный покров лежит 100-110 дней, а реки покрыты сплошным льдом пять месяцев. Были случаи когда морозы в январе достигали 43 градусов. В такие дни вода, замерзшая в щелях бревен избы, начинала разрывать их. Услыша такой треск в стене своей избы старушки крестились и говорили: «опять мороз-батюшка дрова колет».

Словом, все как в стихотворении - «Зима. Крестьянин торжествуя на дровнях обновляет путь». Бездорожье кончилось. Можно и за дровами, и в гости съездить. С начала снегопада на полевых дорогах ставили вешки - большие еловые ветки или снопики соломы на кольях. Иначе, даже в двух-трех верстах, в зимнюю пургу, особенно ночью, можно было заплутать, а на потерявших дорогу могла напасть волчья стая. Удрать от нее нельзя, в особенности когда лошадь тонет в снегу до самого живота.

Волк - стадный и очень умный зверь. Сворой руководит самый сильный и осторожный зверь, обладающий выверенной смертельной хваткой. Он организует охоту, как хороший полководец. В погоню отряжают молодых и быстрых, на флангах - смелых и матерых. Прежде всего атакуют лошадь. Ноги у паха и шея - самые уязвимые места. Коня схватили и человеку не уйти.

Есть даже особый вид зимней охоты на волков. С поросенком. Обычно трое охотников едут на лошади в лес. Лошадь должна быть привычная к вою и даже близости волков, у которой шея от хомута до головы защищается ошейником из толстой кожи. Сани должны быть с кошевкой, т. е. плетеной из лозы корзиной по размеру саней, защищающая как от броска волка на сани, так и от падения седоков при очень резком рывке лошади в сторону.

Итак, трое охотников садятся в кошевку. Двое с ружьями, а третий, кучер, имеет арапник с заплетенной в конце свинчаткой(?). Таким кнутом можно не только спугнуть волка, нападающего с боку, но и выключить его на какое-то время из игры.

Охотники берут с собой поросенка в мешке, а к задку саней на длинной веревке привязывают мешок с сеном. Охотники выезжают на лесную дорогу. Оба охотника имеют не только двуствольное ружье, но и винтовку со снаряженным магазином. На лесной дороге поросенку начинают крутить уши, чтобы он визжал. Услышав визг, волки начинают перекликаться и сбиваться в стаю. Стая разбивалась на группы и заходила со всех сторон. Молодые волки начинали погоню и бросались на мешок с сеном, который смазывался свиным салом. Охотники стреляли, когда волк ухватывал мешок. Кучер хлестал арапником серых, которые подбегали с боков.

Мне предлагали поехать на такую охоту, но я отказался. В тире я стрелял не плохо, но в окружении стаи волков мог и растеряться. А растерянность в такой ситуации смерти подобна. Правда, я знал, что охотники, приглашавшие меня, были достаточно опытными. Но случайности всегда возможны, а волки - далеко не котята.

Зимой не только полевые дороги, но и улицы в деревне были завалены сугробами и перемётами(?) (особенно в феврале который называли «кривые дороги»), через которые лошадь не шла, а переползала на брюхе.

С наступлением теплых дней полевые дороги чернели (конский навоз вылезал из снега) и становились выше снега на полях. И только когда талая вода прорывала в этом пироге канавы, дорога «садилась» и наступала распутица, т. е. время, когда ни в санях, ни на телеге проехать было нельзя.

Весна! Пригорки сбрасывали снежную шубу, звенели ручейки и ребятня пускала кораблики: щепки, разлохмаченные еловые шишки и все другое, что не тонуло. Лед на реках синел, покрывался водой, поднимался на прибывающей воде, ломая закраины. И вдруг, чаще всего к вечеру, начинался ледоход. О его начале возвещала «пушечная пальба» ломающегося льда. На берега высыпали и стар, и млад. Постоянно повторяющаяся картина буйства вешних вод каждый раз была в особицу. И ширина разлива, и единоборство льдин, и то, что льдины тащили на себе, живое и мертвое. Особое оживление и долгие разговоры вызывало наличие на льдинах кошек, собак, зайчишек. Однажды я сам видел на льдине полугодового, а может и еще более молодого теленка. Он бедолага до того перетрусил, что даже не мычал, а только дрожал всем телом.

Кое-кто из парней и молодых мужиков пытались спасать живность и имущество, но иногда и их самих приходилось спасать. Лодок не было, да их и применять опасно. Затрет льдинами. Основным оружием смельчаков были жерди, багры(?) и веревки. А вообще-то наш Снопот был мирной и тихой рекой. Летом во многих местах его переходили вброд, а на глубоких местах (до 3,5 метров) кроме купальщиков и мальчишек рыболовов никто не появлялся. Правда, когда ловили рыбу бреднем(?) тут и взрослые парни, и мужики портки снимали.

Слова моего отца о богатстве земли, приведенные в начале этого повествования, более точны для черноземов, чем для почв нашего анклава. По мере сведения лесов, раскорчевки и сжигания порубочных остатков, площади включались в сельскохозяйственный оборот. Но трехпольная система, недостаток удобрений, быстро превращали дерново-подзолистые почвы в малоплодородные песчаники, малопригодные для возделывания зерновых культур. Если в благоприятные годы рожь давала сам 4-5 (т. е. в четыре-пять раз больше чем израсходовано семян), то в неблагоприятные - сам два.

Основным удобрением был навоз: теплый - конский, холодный - от свиней и овец. Навоз - побочный продукт животноводства. Чем больше скота, тем его больше. Но скоту нужен корм. Значит нужны сено и выпасы. Небольшие площади лугов, как пойменных(?), так и суходольных(?), не обеспечивали общину кормами, а зерна и самим не хватало. В результате - бескормица, когда и соломенные крыши в буквальном смысле съедались. По весне, до появления травы лошадей и коров подвешивали на веревках. Стоять самостоятельно они уже не могли, а у лежачих - появлялись пролежни, как у тяжелобольных, ослабленных людей.

Это относится ко всей Среднерусской возвышенности. Моими родными местами является только небольшая ее часть, ограниченная с севера железной дорогой Смоленск-Сухиничи, с ближайшими станциями (50 - 75 км) Ельня, Теренино, Павлиново, Спас-Деменск, Бахмутово, Борятино. С востока территорию ограничивала река Утра (приток р. Болва). На западе река Десна и железная дорога Рига - Орел с ближайшими станциями Починок и Рославль. Южную границу обозначали станции Сеща, Дубровка, Жуковка той же железной дороги и река Остёр (приток р. Сожь).

В широтном направлении этот четырехугольник пересекает Московско-Варшавское шоссе, на котором раньше располагались почтовые станции с тройками и ямщиками, а потом с телеграфными столбами и почтовыми отделениями связи. В Кузьминичском отделении связи и я в свое время работал письмоносцем, обслуживал четыре деревни и пробегал три раза в неделю по 8-10 км. Шоссе пересекает Десну у Екимович и уходит на запад через Екимовичские высоты. Это, конечно, не горы, но «тягуны» порядочные.

Вот в этом-то квадрате и расположена моя родная деревня Селилово, Жерелёвской волости, сначала Мосальского, а позже Спас-Деменского уезда Калужской губернии. Она раскинулась на берегах речушки Осовки у самого ее впадения в реку Снопот. К началу компании по коллективизации в ней насчитывалось 120 дворов. Ее название связано с тем, что основателями данного поселения были крепостные крестьяне, купленные на вывоз. Название деревень тогда определялось или местностью, или зверьём, или волей барина. Мужики говорили: в наших краях деревни на особицу - Гарь, Выгарь, Барсуки, Быки, Сутоки.

Поселил на Осовке купленных крепостных помещик Антон Семенович Хлюстин.

Этот талантливый и сообразительный человек был дворовым мальчиком у кого-то из окрестных помещиков, вероятнее всего у Суходольских. Точных сведений не сохранилось ни о месте его рождения, ни о родителях. Рассказывают, что он пас гусей, но любил возиться и с другой живностью, в особенности с молодняком собак. Он их опекал, кормил, лечил и дрессировал. В качестве команд он использовал щелчки кнутом. Ну а поскольку то громкие, то тихие щелчки раздавались и утром, и днем, и вечером, то дворня прозвала мальчика - хлёст.

Когда к барчукам приезжали гости, Антошка развлекал их своими представлениями. Гуси ходили строем по кругу, собачки плясали на задних лапах, играли в чехарду. Все это сопровождалось акробатическими трюками дрессировщика. Довольные дети рассказывали об интересных представлениях своим родителям. Барин не только не рассердился, но и подарил находчивому дрессировщику один рубль.

С этого рубля, как говаривал богач Хлюстин, все и началось. Когда приезжали гости, барин приказывал Антошке показывать свои представления. Восхищенные зрители говорили: ну и хлюст и иногда одаривали его небольшими суммами денег. Ведь их собирала собака, которая с шапкой Антошки обходила гостей. Хлюст денежки не только копил, но и отдавал их в рост.

Постепенно ему удалось сначала перейти на оброк, а в последствии и выкупить себя и свою семью из крепостной зависимости. Как он это сделал - молва умалчивает. Получив вольную, он более широко и доходнее стал использовать свои способности дрессировщика собак, натаскивал их на дичь, белку, зайца и даже волка. В то время каждый помещик старался обзавестись хорошей псарней и натасканные собаки ценились дорого. Даже крепостных на собак обменивали или ставили на кон в игре (припомните Ноздрёва).

Не гнушался Хлюст и ростовщичеством, и торговлишкой. Был, как теперь говорят, «Вася - Вася» и с политиком, и с генералом, и с судьей, и с криминалом. Так или иначе, факт остается фактом. Через некоторое время Антошка купил необрабатываемую землю (под расчистку), а также купил или выменял 400 душ крестьян на вывод и образовал свое имение. Он, как чеховский Лопахин, мог с гордостью заявить: «Я купил имение в котором мой дед и отец были рабами. Пришел новый хозяин...»

Купленные крепостные и составили население не только Селилова, но и Проход, Выгори и ряда других деревень. Так Антошка Хлёст стал богатым помещиком Антоном Семеновичем Хлюстиным. Но он не ограничивал свою деятельность сельским хозяйством. Обнаружив на р. Осовке запасы хороших глин, построил кирпичный завод. Нашли известняки на левом берегу р. Снопот - стал производить известь-пушонку, щебень и клинец(?) для шоссейной дороги. На наших суглинках в благоприятные годы овёс давал не плохие урожаи. И Хлюстин строит пивоваренный завод и плотину на р. Осовке. Подъем воды на три метра обеспечил водой и заводы, и усадьбу, и большой сад.

В последние годы своей жизни, будучи очень богатым человеком (40 тысяч душ крепостных), он не мог смириться с тем, что оскудевшие дворяне не хотели видеть в нем равного и решил «переплюнуть» их благотворительностью. Он построил в принадлежащих ему селах 18 церквей, ряд больниц и школ. Наиболее известные из них: кафедральный собор и многопрофильная городская больница в Калуге, которые до сих пор называются Хлюстинскими. В Мосальске он построил такой же собор, как и в Калуге под которым и был похоронен. В селе Кузминичи им построена церковь Вознесения, на главном колоколе которой была отлита надпись «Антон Семенович Хлюстин». Я сам видел эту надпись. На Пасху нам разрешалось залезать на колокольню и звонить. В последний раз я видел этот колокол на земле, когда провозгласили «колокола на трактора» и когда богомольные старухи обзывали нас антихристами.

Церковь Вознесения - величественное сооружение с куполом в приалтарной части и высокой колокольней. Все строения, возведенные попечением Хлюстина, из кирпича собственного производства, на известковом растворе, в который добавлялся яичный белок. А яички собирали по всему приходу, в том числе и в нашей деревне. Что делали с желтками сведений нет. Но вряд ли их съедали строители. По тогдашним законам при возведении храмов одевались в чистые рубахи, не ругались и не принимали скоромной пищи.

Многочисленные наследники Хлюстина, не способные приобретать, но привыкшие много тратить, раздробили его «империю», начали продавать земли и крестьян. В результате нашу деревню со всем движимым и недвижимым приобрел помещик Иван Федорович Томсон, крепостными которого до «освобождения» были мои прадеды.

Наш Род и Его Окружение

Основателем нашего рода считается мой пра- пра- прадед Петр. Считается потому, что о нем хотя бы что-то известно. Но ведь Петра кто-то произвел на свет, только об этом ничего не известно. Человек он пришлый, толи купленный, толи выменянный на собаку, толи в карты проигранный. Темна вода времени. Не известно также был ли он семейным до переезда или его оженил приказчик на тоже купленной женской душе. В те времена приказчик решал многие, в том числе и семейные вопросы.

Наш предок был не из первых покупок, так как место для строительства жилья ему было отведено в слободе, которая застраивалась предпоследней. Деревня не только делилась на две части р. Осовкой (на северную и южную), но и дорогой из села Кузминичи в село Жерелёво (на восточную и западную). В результате образовались четыре слободы - на северной стороне: Поляковка и Кончаловка, а на южной: Коршуновка и Образовка. Усадьба моих предков была посередине Кончаловки, в конце которой стояли хаты Нефёдовых, Лагутиных и задом к р. Снопот - дом Шершневых. Все это складывалось постепенно. Сначала Поляковка, названная так потому, что строилась на поле, ближе к барскому дому. Всё ближе на работу ходить.

Начало Коршуновке положил мастер пивзавода Коршунов, которому барин приказал отвести участок рядом с заводом. Но прибывали новые купленные души и семьи, они застраивали две первых слободы и начинали продвигаться дальше, пока не уперлись в реку. В конце нашей слободы построились Нефёдовы, Лагутины и Шерстнёвы.

О жизни привезенного крепостного Петра сведений почти не сохранилось. Известно только, что у него был сын Моисей. Были ли другие дети не известно. Не сохранился и словесный портрет основателя нашего рода. Был он общителен или замкнут, крепкого сложения или хиляк - одному богу известно.

О Моисее сохранилось побольше. Был он парень видный, озорник и заводила. Его проделки беспокоили односельчан и они говаривали - «Опять этот Петрачёнок озорует». Так и закрепилась за ним эта деревенская кликуха - Петроченок, а его дети были Петрочёнковы. В отношении его дочерей ничего не известно. Это и понятно. Земельный надел давали только на мужскую душу. Сынов было двое - Прокофий и Николай. Оба Моисеевичи. Может встать вопрос, почему именно Моисей? Тут всё просто. В то время родители не выбирали имена своим детям. Это делал священник, исходя из дня того святого в который родился младенец.

О семье Николая сведений не сохранилось. Одно бесспорно - у него была дочь. Иначе не мог появиться в семье Прокофия Пётр Афанасьевич Дадон. Но о нем позже. Сейчас же отметим только, что одна из скелетных ветвей нашего родового дерева утеряна.

Что касается семьи Прокофия (в деревне их звали Прокоповы) - тут сведений больше. Женился он на своей односельчанке Вассе (отчества не знаю) и произвел на свет трех сынов и одну дочь. В возрастном порядке они шли так: Прасковья, Илья, Антоний, Тимофей. Прадед был крепостным наследников Хлюстина. Освобождение произошло тогда, когда моему деду было 14 лет, а Тимофею восемь. Жили бедно. На барщине работали только Прокофий и его жена, и на них же падала основная тяжесть работ в своем хозяйстве. А тут еще приказчик решил «помочь» бедолаге и приписал к хозяйству прадеда мужа двоюродной сестры - Петра Афанасьевича, которого в деревне звали Дадон.

Это весьма колоритная личность. Среднего роста, плотнотелый, волосатый «как анчутка»(?), но силенок было предостаточно. Любил выпить и за косушку мог отдать последнюю рубаху. Был дважды женат и обеих жён отправил на тот свет в полтора года. Бил их бедных смертным боем. Выжил даже при эпидемии холеры и пережил не только моего прадеда, но и деда. В деревне его никто не считал Прокоповым. Он так и остался Дадоном, никчемным человеком.

До вхождения в семью Прокофия он был в дворне помещика, двигался медленно и всячески отлынивал от работы. За это был неоднократно высечен на барской конюшне. Видя, что порка не помогает, приказчик, прознав про дальнее родство с Прокофием, «приписал» Дадона к этой семье. С одной стороны это было неплохо, т. к. прибавило семье прадеда еще один надел земли. С другой стороны человек был, а работников не прибавилось. В результате на прадеда Прокофия и его жену Вассу лег дополнительный груз. Приказчик поступил по принципу - «на тебе Боже, что нам негоже».

В 1861-м году мой прадед стал свободным крестьянином Прокофием Моисеевичем Петроченковым. Эта фамилия так и осталась за последующими поколениями. Правда у меня, по вине пьяного чиновника и моего полупьяного невнимания, последнюю букву оторвали, а мой сводный брат Василий, считавший, что основателя нашего рода вывезли с Украины, писался как Петриченко.

Освобождение крестьян сопровождалось наделением их общинными землями. Земля передавалась общине и при увеличении численности населения наделы отдельных семей становились меньше. Кроме того помещики указывали землеустроителям какие именно участки они собираются передавать. Естественно, что это были малоплодородные земли, залуженные супески(?) и суглинки с кочкарником и кустарником. Отводились эти земли так, чтобы скот надо было гнать через помещичьи земли, дровишки и сенокосы покупать у барина. Я до сих пор помню карикатуру. На ней был изображен крестьянин, который стоял на своем дворе одной ногой. Другую поставить было некуда, кругом барская земля. Крестьянам говорили: покупайте пашню, луга, мелколесье. Строевой лес покупали подрядчики и принуждали крестьян экономически идти работать на стройки, заводы. Именно такая политика помещиков и нарождающейся буржуазии погнала мужика в города и в отхожие промысла. В нашей деревне основными видами отходничества были: плотники, шорники, каменщики и косари. Даже на Украину и в Поволжье ездили на сенокосы к богатым хозяевам. В летний отход уходили из семей, где было много работников - взрослых мужчин и женщин. В зимний - уходили те, кто летом не мог покинуть свои нивки.

О качестве отведенных крестьянам земель говорят даже названия участков: Старинка, Ивняк, Поток, Глинищи. Без навоза на них ничего путного не вырастало. Значит надо много скота. А чем его кормить, если лугов нет? От своих наделов крестьянская семья должна была не только кормиться, но и платить «подать», т. е. поземельный налог. Следовательно, моему прадеду за пять наделов надо было ежегодно платить 100 руб. А ведь еще нужно было покупать соль, керосин, деготь. Если керосин можно было заменить лучиной, то без дегтя на телеге далеко не уедешь. Значит, идти зарабатывать у подрядчика или в отходе. Невольно вспомнишь Некрасова: «В год голодный, в год несчастный, стали подати сбирать и крестьянскую скотину за бесценок продавать».

Петр Дадон летом ходил на заработки на Украину, но приносил только груду вшей. Как уже отмечалось, выпить он любил. Вот почему Илья и Антон очень рано, в возрастном понимании, пошли в отход. Семья Прокофия бедствовала, т. к. сам он был слабосильным, мастерством, кроме крестьянского, не обладал, не курил, но выпить любил. Говорил, что пьет с горя. Петра Афанасьевича частенько ругал и называл трутнем. Тот не спорил и только бубнил: да, да малюшка. Именно за это и прозвали его Дадоном, подчеркивая этим его никчемность. Подрос Илья и вместе с Дадоном ходил на заработки. Не имея строительной специальности, зарабатывал не много, но все же на подати приносил. Да и себе кое-что из одежды приобрел. Какой ни какой, а жених. Вскоре его оженили на односельчанке Фёкле. В это время Илья уже овладел плотничьем мастерством и зарабатывал больше. Прожил он с женою шесть лет, произвел на свет дочерей Матрену и Анастасию и умер в Таганроге от холеры. Дадон был с ним и даже не заболел. Со скорбной вестью об Илье и с пустыми карманами вернулся домой. И Прокофий и Васса прямо говорили ему, что Господь забрал не того. Дадон с этим соглашался и вел себя по-прежнему. Он пережил не только Прокофия, но и моего деда Антона.

Надломленный невзгодами Прокофий стал чаще выпивать, благо Антон уже зарабатывал как плотник. Прадед решил поправить свое положение женитьбой Антона, прибавив ему недостающие до брачного возраста два года, подкупив священника. Ведь раньше церковные книги, в которых фиксировались рождения и смерти, вели священники. Антоний просил подождать, т. к. к этому времени он уже овладел плотничьим мастерством и стал прилично зарабатывать. Но и сватовство надолго откладывать было нельзя. Жена Ильи снова вышла замуж, оставив моему прадеду двоих малых дочерей, а его дочь Прасковья была выдана замуж за Алексея Пивоварова, который жил в той же Кончаловке. Работников стало меньше. Зять Пивоваров, хотя и был не плохим конопатчиком, работать не любил и жил бедно. Прасковья из бедности попала в бедность и помогать отцу не могла.

Прокофий очень любил своего сына Антона и гордился тем, что он такой молодой и тщедушный зарабатывал больше здоровых, матерых мужиков. И он согласился отложить женитьбу сына до достижения им совершеннолетия. Во время Великого поста Антон вместе с односельчанами собрался на заработки. На лошадях повезли их на ж. д. станцию Рославль. Прокофий тоже поехал и при «проводах» так набрался, что уже ничего не соображал. В последние годы он крепко пристрастился к «зеленому змию». Работники уехали в общем вагоне, а провожающим надо было возвращаться в деревню, а это 62 версты по шоссе. Пьяного Прокофия уложили в телегу, привязали вожжами, чтобы не выпал, поставили его подводу в середину обоза и в благодушном настроении с песнями поехали домой. Лошадка у моего прадеда была молодая и шустрая. При спуске под гору к реке Остёр лошадь чего-то испугалась и понесла, обгоняя обоз. К несчастью колесо повозки зацепилось за колесо встречной подводы. Телега наклонилась, прадеда отбросило на край, на «грядку» и он завис, привязан ведь был, головой к колесной шине. Когда остановили лошадь и отвязали прадеда, у него железной шиной было стерто не только ухо, но и часть головы. Односельчане на подводе Прокофия отвезли его в Рославльскую больницу. Там он скончался и был похоронен на Рославльском кладбище. Хозяином осиротевшего двора стал Дадон.

Прабабушка Васса написала письмо Антону. Мол, приезжай к покосу, а то скотина без корма останется, да и соседи обижают. Но мой дед не бросил выгодное дело, а прислал деньги, которых хватило на наём подёнщиков. Одним словом, прабабушка Васса взвалила все хозяйство на свои плечи.

Дед мой Антон Прокофьевич приехал из «отхода» с приличной суммой денег и с жениховской экипировкой: тройка, сапоги смазные и картуз из телячьей шкуры. До Святок, в течение которых проходили деревенские свадьбы, дедушка даром время не терял. Сделал в избе «фигурные», т. е. резные полочки, крытое крыльцо, тесовые ворота и пристройку во дворе. Соседки, приходившие к моей прабабушке, нахваливали ее сына и предлагали невест. Большинство останавливалось на Гришаковой Евдокие. И лицом-то хороша, и статью вышла, певунья, и работает с огоньком. Прабабушка Евдокию тоже хвалила, а деду моему приказала свататься к Растатуровым, довольно богатым жителям села Кузьминичи, у которых было три дочери.

Получить согласие главы семейства Ильи Ивановича Растатурова, весьма зажиточного и заносчивого крестьянина, имевшего не только надельную, но и 25 десятин луга и леса, купленных у помещика, было очень непросто. Как рассказывал мой отец, дед Илья Растатуров был среднего роста, крепко сложен и очень волосат. Буйные черные волосы, усы и борода долго не седели. Из ушей, как у деда Купыря(?), который поймал на крючок шолоховского Щукоря, торчали пучки белых волос. Был он прижимист, ссужал и деньги, и зерно под проценты. Как говорили, он оставил своему сыну Семёну солидное наследство.

Жили они в двух избах под одной крышей, с широким крыльцом и семью довольно большими, по деревенским понятиям, окнами. Крыльцо и окна были показателем достатка и предметам зависти. Одна изба называлась горница. В ней были чистые, т. е. строганные пол и потолок, а стены из полубруса и тоже строганные. Горница была разделена тесовыми перегородками на четыре комнаты, в каждой из которых были открывающиеся окна. После Столыпинской реформы Илья со своим семейством переселился на «отруб» в двух верстах от Кузминич в сторону Москвы. Я бывал в их доме, очень богатом по тем временам. Ведь там, на веранде были разноцветные стекла. Одна из дам Растатуровых была нашей учительницей в Кузминичской школе крестьянской молодежи (потом колхозной). Дед Илья сам работал до упаду и терпеть не мог тех, кто делал дело спустя рукава. У него были полные амбары хлеба и овса, которые охраняли злющие цепные кобели. Это и понятно. Ведь за восемь мер зерна, которые он ссужал малоимущим, осенью ему отдавали десять мер.

Вот к такому «крепаку», по настоянию своей матери, и пошел свататься мой дед Антон, хотя и понимал имущественное неравенство. Предварительные переговоры повела Васса, а жених находился в соседнем доме и ждал результатов переговоров. Старик Растатуров видимо уже располагал необходимой информацией о женихе, но переговоры вел осторожно. Дело в том, что брак его старшей и средней дочери оказался неудачным. Муж старшей дочери Евдокии, наш односельчанин Сергей Гришанков, мастерства не знал, но курил и играл в карты. А по поверью отец бил сына не за то, что он играл, а за то, что отыгрывался. Муж средней дочери Марии, сосед деда Ильи, Трофим Растатурин, был настоящий алкоголик, тащил не в дом, а из дома.

Понятно, что своей младшей дочери он желал лучшей доли и подходил к вопросу осторожно. Прабабушка Васса тактически правильно построила свои убеждения с недостатков жениха. Она поведала будущему свату, что жених и росточком не вышел, и могутности не нарастил. И только потом отметила, что и ума палата, и не курит, и водочкой не балуется, и уважительный, и мастер первоклассный. Вон сколько по дому за короткий срок сделал.

Дед Илья ответствовал, что худого про жениха не слыхивал, но и не видал никогда, не говорил. Давай, мол, своего парня. Я с ним поговорю и решу. Послали за Антоном. Вошел он в горницу степенно. На образа перекрестился, хозяину низкий поклон отвесил. Одежда, обувка справные, взгляд чистый и прямой. Говорят, что часа два беседовали они с глаза на глаз, а потом и невесту позвали.

Вот дочь моя, говорит Илья, сватает тебя этот парень. Я с ним потолковал и нашел в нем три хороших качества. Во-первых, он не курит, не пьет и в карты не играет. Во-вторых, к укреплению хозяйства склонность имеет. А в-третьих, мастерством владеет. Пойдешь ли за него?

Значительно позже, уже перед смертью моя бабушка Евгения вспоминала, что поначалу мой дед ей не понравился. Но она поняла, что он понравился ее отцу и потому дала своё согласие. И никогда об этом не пожалела. Он за время совместной жизни ее и пальцем не тронул. А соседки частенько ходили с «фонарями». Считалось, что «Мужиченком будет хилым тот, кто водочку не пьет. Век жене не будет милым, кто жену свою не бьет». Били не по злобе, а для порядка.

Итак, сговор был завершен и началась подготовка к свадьбе. Договорились и о приданном, и о разделении расходов, и о почти недельных торжествах. Благословляя дочь перед венчанием дед Илья напутствовал: «Мужа я тебе выбрал достойного. Он ниже тебя ростом, но не умом. Он всегда для тебя будет более высоким. Советоваться можно и нужно, а вот перечить по бабьему упрямству нельзя».

Прощаясь с дочерью после свадьбы, оставляя ее в доме мужа, он сказал: «Ну, дочь живи. В трудностях не трусь, работай не ленись. Твой муж в своих молодых годах уже сумел показать себя человеком, который хочет и может жить по-человечески. Он сумел достичь в плотничном мастерстве того, что не по плечу и его учителям. Он работящий человек и сможет прокормить семью и вырастить хороших детей». И его слова сбылись. Много и хорошего, и плохого пришлось им пережить. Но они выстояли.

К сожалению, приходится признать, что о жизни моих прадедов сохранилось не так уж много сведений. С уверенностью можно сказать только одно - жили бедно и трудно. Как и в подавляющем большинстве крестьянских семей, имели лошадку, корову, не так уж и много мелкого скота и пять или шесть кур, обязательно с собственным петухом. Пением последнего гордились не меньше, чем домашней канарейки. А если он был еще хорошим драчуном, то его можно было выставить и на петушиные бои и выиграть несколько копеек.

Очевидно и детей было много. Ведь если в крестьянской семье не было детей, то к женщинам из этой семьи относились как к «порченным» и девушек из такой семьи опасались брать в жены. Ведь это сейчас можно легко развестись и взять новую жену. А раньше можно было повторно жениться только после смерти первой жены. Вот и сводили их бедных со света или они сами «накладывали на себя руки», т. е. кончали жизнь самоубийством. Вот почему дед Дадон рано похоронил своих жен. Детей у него не было.

Домохозяин Антон

Итак, главой семьи стал молодой Антон. В его отсутствие за старшего оставался Дадон, который по-прежнему мало уделял внимания хозяйству и даже способствовал его оскудению. Дело в том, что в семье осталось трое мужчин, а наделов было пять. А это 20 гектаров. Обрабатывать их было не просто, т. к. две девочки Ильи, Васса и Дадон в работах почти не участвовали. Да и Антон, чтобы заработать на подати, большую часть года не был дома.

Справа и слева от участка моего деда жили два богатых соседа - Козыревы и Дороничевы. У Ивана Козырева было четыре сына: Егор, Константин, Петр и Иван. Последний сын имел прозвище Рулёк. С чем это было связано установить не удалось. И упомянул я об этом только потому, что с одним из отпрысков этого рода я в свое время очень дружил. Три брата Козыревы, кроме Рулька, были женаты и имели детей, но жили одним двором. Земли у них было четыре надела, т. к. Рулёк к моменту наделения был еще мальчишкой. Они-то и подняли вопрос о передаче двух наших наделов. Козырева поддержал Дороничев Иван Иванович. Это была зажиточная, крепкая и многолюдная семья. Четыре сына - Сергей, Константин, Григорий и Егор. Два первых были уже женаты. Да еще три сестры-невесты: Александра, Мария и Евдокия. Им тоже земля была нужна.

Первый узелок перехода от неприязни к вражде завязался именно в это время. Даже в мои юношеские годы шли разбирательства с соседями из-за подпаханной межи, из-за куренка, забежавшего на чужой огород. Поскольку на передачу наделов надо было получить согласие хозяина, а в отсутствие моего деда им считался Дадон, то Козырев и Дороничев начали его обработку. Уважительные речи и винцо, которое всегда любил Дадон, дали нужный результат. Дадон согласился отдать два надела.

Против такого оборота дела восстала Васса. Она заявила старосте, что поскольку Дадон не является наследником умерших членов семьи, то и распоряжаться собственностью семейства не может. Это ее заявление на сельском сходе было поддержано многими односельчанами, которые имели «зуб» и на Козырева и на Дороничева. После ожесточенных споров и раздоров один надел у нашей семьи был отобран, но передан не Козыреву, а одной из молодых семей. Козырев рвал и метал. Ему дали пол надела от какой-то обнищавшей семьи. Но он продолжал покушаться на наш надел и записал всех членов нашей семьи в число заклятых врагов.

Итак, мой дед Антон в 19 лет стал домохозяином, а значит взял на себя ответственность за все хозяйство и за каждого члена семьи. Мой двоюродный дед Тимофей подрастал и вместе с Дадоном справлялся с покосами и жатвой. Поэтому дед Антон почти весь год работал плотником высокого разряда на строительстве Полесской железной дороги. Зарабатывал вполне прилично. А Тимофея в зимний период отдавал в ученики шорнику и тот вскоре приобрел нужную и добычливую профессию.

Прошло 7-8 лет. Антон купил лесу и своими силами построил новую избу. Украсил ее резными наличниками, а самое главное - сделал окна «в четыре шибки». Так называлась рама с крестовиной в середине, позволяющая закреплять четыре стекла. Современный человек скажет - эка невидаль, но для того времени, даже богатые хозяева не могли себе позволить окна сантиметров 50х30 с прямой стойкой посередине позволяющей вставить два стекла размером в лист тетради. Такая рама не открывалась, а отодвигалась в сторону. Кроме того дед Антон построил ряд хозяйственных построек, в церкви стоял в новых сапогах и магазинной одежде. Естественно, что это вызывало зависть и желание досадить, подставить ножку.

Новая изба нужна была потому, что Тимофея оженили. Но пожить ему в ней не пришлось, т. к. его призвали в армию. Попал он не в пехоту, где служили четыре года, а в саперные войска. А там надо было служить пять лет. Видимо служба была не особо тяжелой. Пригодились и плотничьи навыки, и мастерство шорника. Ведь в те годы основным транспортным средством и в армии были лошади. А упряжь и сёдла - это дело шорников. Его даже каждый год на несколько дней домой отпускали с командой, выезжавшей для покупки кож и ниток.

Дед мой снова учудил. Разбил небольшой сад с яблонями, грушами, сливами и кустарниками. А вдоль дороги, с южной ее стороны посадил березы, липы и рябины. Это вызвало новую порцию неприязни. А тут еще начался спор с Дороничевым из-за приусадебного участка Хромчёнкова Антипа. Его убили за то, что на суде, будучи свидетелем, он дал правдивые показания по тяжбе двух крестьян нашей деревни. Жена его Агрипина ушла жить к братьям и участок остался бесхозным. Поскольку он находился между участками Дороничева и моего деда, то сход решил разделить его между ними. Дед считал, что ему должны были отдать половину участка. Но Дороничев, который пользовался в деревне большим авторитетом и поддержкой как богачей, так и зависимых от него бедняков, захватил две трети. Тогда дед построил на границе участков вторую избу. Это было сооружение необычное для деревни. Прежде всего - это окна в шесть «шибок» уже не отодвигающиеся, а открывающиеся из двух половинок. Брёвна внутри были протесаны и простроганы. Создавалось впечатление брусовой постройки. Потолки - не настильные, а подвесные, полы из шпунтованных(?), хорошо простроганных досок. И снова зависть и разговоры о том, что надо молодца укоротить.

Сыновья Козырева начали делиться и нужна была земля для новых дворов. Правда, Константин Козырев выселился на новый участок в восточном конце Поляковки. Как шутили мужики - поближе к барину. Егор остался в отцовском доме, рядом с ним поставил новую избу Пётр, а за улицей, окнами на север поставил избу Иван, которого все звали Рулёк.

Егор Козырев, который был распорядителем лугов и пахотных земель кузьминичского помещика Миллера, имел неплохую пасеку и деньжонками Бог не обидел, решил отхватить земли у моего деда. Воспользовавшись тем, что дед был в отъезде, он привез подарочек волостному старосте и добился его согласия на отрезку в свою пользу одной трети нашего приусадебного участка. В течение двух дней огородил захваченный участок тыном. В результате наш амбар оказался за соседским забором. Возмущенная таким самоуправством моя бабушка написала деду, потребовала его немедленного возвращения и пригрозила, что уйдет от него к своему отцу.

Получив такой ультиматум, дед бросает выгодную работу, доезжает до ст. Дубровка и с инструментам за плечами, отмахав 60 верст пешком, приходит домой поздно вечером. Не передохнув, взял топор, разобрал забор и перетащил колья и палки на огород соседа. Утром Козырев поехал в волость. Пришел посыльный и передал деду приказ явиться к волостному. Пришел. Волостной спрашивает, кто разломал забор. Дед отвечает - я разломал. У волостного такая смелость вызвала неприязнь и он закричал: «Да как же ты смел без моего ведома разрушать?» А дед ему в ответ: «А как же ты без суда дал разрешение на такое хулиганство?» Взбешенный староста приказал всыпать деду 20 розг. Всыпали, а дед тут же пошел к врачу, зафиксировал побои и тут же попросил волостного писаря составить жалобу на самоуправство. Волостной тут же перетрусил и стал уговаривать деда не подавать жалобу. Ведь наказывать он не имел права и мог потерять свой престижный пост. Он и сам приезжал к деду, и просил уважаемых стариков переговорить с молодым хозяином. Сошлись на компенсации в пять рублей. Говорят, что дед в хорошем настроении сказывал, что каждая розга обошлась волостному в 25 копеек.

Дед помог также своему родственнику Пивоварову отсудить часть огорода у Дороничева. Два довольно богатых соседа стали заклятыми врагами деда и решили лишить его возможности зарабатывать в отходе, а если удастся, то и довести его до разорения. План был прост и коварен. На первом же сходе было предложено сменить деревенского старосту, пожилого и пьющего человека. Дороничев и Козырев назвали кандидатуру моего деда и всячески расхвалили его. Он не пьет, не курит, хозяин справный, справедливый. Кто-то сказал, что его нет в деревне. Но эти сомнения были устранены, т. к. общество, в те времена, могло потребовать административного возвращения любого члена общины. Припомним хотя бы случай с русским поэтом Кольцовым, которого из Питера, по требованию отца, пригнали в Воронеж по этапу.

Соорудив «приговор общества» Дороничев поехал к волостному, который еще не забыл про пять рублей за розги. Была послана бумага в уезд, а оттуда поступило приказание об этапировании Раба Божьего Антона из Киевской губернии, где он тогда работал. И вот на стройке, где работал дед, появился исправник, чтобы забрать беглеца и по этапу отправить его в деревню. Подрядчик, у которого работал дед, уважал его как мастера и человека, он не мог допустить пребывания своего протеже в пересыльных тюрьмах, и он договорился с исправником. Тот сказал, что Антон Петроченков уехал домой до его приезда, так как узнал о той чести, которой его удостоило общество. Таким образом дед прибыл домой без конвоя.

По прибытии собрали сход, на котором кандидат в «хозяина деревни» пытался взять самоотвод, ссылаясь на неграмотность. Я, мол, ни одной бумаги из волости прочесть не смогу. Но это возражение никто не принимал всерьёз. В деревне был один грамотный, какой-то приблудный мещанин, волею судьбы занесенный на селиловские просторы. На избрании деда очень настаивали Дороничевы, Козыревы, Узликовы, Копытовы, Пивоваровы и другие. Одни надеялись на его порядочность и справедливость, другие - на то, что он запутается в бумагах и расчетах, и его можно будет если и не посадить, то разорить и по миру пустить.

А запутаться было в чём - 120 домохозяев, подати, страховка, пастушные, церковная и целый ряд других платежей. Тут целую канцелярию надо иметь. Правда, дед быстро научился считать на счетах, а записи вел на «бирках». Это давнишнее изобретение неграмотных крестьян и мелких торговцев. Бирка - четырехугольная ореховая палочка на каждый двор и на каждый вид платежей, и на каждый год тоже. По каждому виду платежей бирки делились по слободам, а внутри - по дворам.

Цифр мой дед тоже не знал. Поэтому на бирках десятка обозначалась красным крестом, пятерка - пол креста, рубль - прямая палочка, полтина - пол палочки, гривенник - зубчик на наружней грани бирки, копейки - точка кончиком узкого ножа. Вот какую бухгалтерию придумал новый староста.

Но назначение старостой ставило крест на заработках на стройках. Ведь ему из казны платили 36 рублей в год, а одних поземельных податей надо было заплатить 80 рублей в год. Но дед и тут не растерялся. Используя в качестве помощников вернувшегося из армии младшего брата и Дадона, он стал строить избы, амбары и сараи односельчанам или заказчикам из близлежащих деревень.

Тогда Дороничев и К° стали жаловаться и волостному и уездному начальству на нерадивость старосты, который мол из-за своих заработков все дела забросил. Конечно, приезжали проверяющие и находили старосту на своем подворье. Дороги были починены, выгоны огорожены, недоимщики известны, а все собранные деньги внесены в соответствующие ведомства. Снова у заклятых «друзей» ничего не вышло. Ни растрат нет, ни в бесхозяйственности или лихоимстве не замечен. А вот авторитет его у односельчан с каждым годом возрастал. В особенности после того, как он сумел уговорить помещика Томсона продать землю селиловцам не только по более низкой цене, но и в рассрочку. Кроме того, он заставил односельчан расчистить от кустарников Старинку. В результате увеличились и выпасы и сенокосы. Так же были рекультивированы земли на Потоке, в Ивняках и на других пустующих землях.

Тем временем истек трехлетний срок, на который избирался староста. Стали просить деда продолжить работу. Просили от имени подавляющего большинства. Дед мог отказаться на законном основании. Но он согласился, заявив, что хотел бы закончить общественные дела, которые начал. Переизбрали его, как теперь говорят подавляющим большинством.

К тому же Тимофей на военной службе научился писать и читать. И бирки были заменены списками, которые предъявлялись проверяющим, приезжавшим по доносам врагов моего деда. Но у Дороничевых и Козыревых произошли разделы хозяйств и их противодействие деду ослабло.

Еще в первый срок своего старшинства мой дед часто общался с помещиком Томсоном. То надо было договориться об оплате за прогон скота по его земле, то о покупке лугов и дров, то по другим общественным делам. Помещик уважал хозяйственного мужика и даже советовался с ним по хозяйственным вопросам. И однажды дед узнал, что Томсон продал братьям Кузнецовым из деревни Сабуровки Любуньской волости 55 десятин леса и лугов по очень дешевой цене - 55 рублей за десятину. Дед рассказал об этом своему другу Афанасию Серкову, наиболее богатому односельчанину. Богатство Серкова, по преданиям, имело то ли криминальное, то ли счастливо-случайное происхождение. Один барин нанял его как шорника отремонтировать обшивку его кареты. Как будто бы за этой обшивкой он и нашел кошелек с деньгами, который и присвоил. Говорили и другое. Что он на дороге пристукнул какого-то купчину. Но ведь не пойман - не вор.

Услышав о возможности прикупить земельки, Серков стал просить деда уговорить помещика продать им двоим 15-20 десятин.

У деда в то время свободных денег не было, но к помещику он пошел. И тот ему сказал, что через два-три года он намерен продать около 100 десятин, на участке непосредственно прилегающем к надельным землям деревни. Дед просил продать их жителям деревни и своё слово сдержал. Помещик известил старосту, что готов приехать в деревню и все обговорить. Дед созвал сход и предложил обсудить предложение помещика. Одни кричали покупать, другие считали, что 75 руб. за десятину - дорого, третьи кричали, что и с надельной землей не справляются.

Дед разъяснил, что покупка дело добровольное. Поэтому, идите по домам, подумайте и если надумаете, приходите через два часа для встречи с барином. В результате этой встречи и стараний моего деда сошлись на цене 70 руб. за десятину. В начале сделки нужно было внести по 20 руб. за десятину, а остальные погасить в течение пяти лет. В результате торга с селиловцами было выкуплено 225 десятин по цене 65 руб. за десятину.

В общей сложности мой дед купил 25 десятин и пахотной, и лугов и леса. Появилась возможность не только удовлетворять потребности семьи в дровах, лесе и кормах, но и часть продавать другим. В семью пришли не только достаток, но и деньги. Можно было и строиться, и новые земли покупать.

Менялся и состав семьи. Сначала дед «пристраивал» своих сестер. Так двоюродная бабушка Пелагея была выдана за Алексея Пивоварова. Он жил на Кончаловке, через два двора от дома деда. Но Алексей поссорился со своим братом Иваном. Последний был «тяжелым» человеком и при разделе имущества вынудил брата, тихого и застенчивого человека отдать ему избу. Надо было строиться и дед взялся за топор. Построил новую избу и подворье своей сестре и её семейству.

Подрастали и дочери моего деда. Первой вышла замуж тетя Матрена. Ее муж Иона Илларионович Бороневский жил в деревне Стромиловка той же Жерелевской области. Я помню их новую избу и их внука, моего погодка Петра. Позже мы с ним и в Москве встречались.

Тетю Любу выдали замуж в «купеческую» деревню Шуи за Фрольченкова Алексея Титовича (по уличному - Титовичи). Но у новой семьи было всего пол надела земли. А семья начала быстро прирастать. Жили бедно. Мой дед решил оказать помощь семье зятя: работящему, но небогатому человеку. Поначалу перевел свою дочь и её семью в Селилово. К этому скоро представилась возможность. В конце XIX начале XX века началось переселение крестьян из центральных областей России в Сибирь. Уезжала из деревни и дальняя родственница Наталья Глушакова. У неё дед купил усадьбу и все постройки, а также её надел. Из деревни Шуи перевезли (а это верст семь по проселочной дороге) со всеми пожитками семью Фрольченковых. Разобрали и перевезли сарай и овин. Вот как дорого было каждое бревно.

К этому времени в семействе Фрольченковых было уже пятеро детей: Герасим, Степан, Тимофей, Павел и Пелагея. Старшему было 10 лет, а остальные мал-мала. Два приобретенных надела земли, да еще купленные для них дедом три десятины, надо было обрабатывать. А работников - двое. Приходилось помогать и тяглом, и сеном и дровами. Уже в Селилове у Фрольченковых родилась дочь Лена, которая стала нашей частой гостьей.

Эта трудолюбивая и дружная семья заслуживает отдельного описания. Но это уже не моя задача. Скажу только, что после революции они переселились на Выселки (поселок между Селиловым и Жерелёвым). Первым отделился Герасим. Тимофей, Павел, а также муж Полины (приймак) Тихон, погибли в Отечественную войну. А Герасим и Степан с семьями уехали в город Артём и закрепили там свою фамилию. А в Подмосковье из Фрольченковых мужчин остались только сыновья Тихона и Павла. А женская часть имеет другие фамилии.

Переезд Фрольченковых, а также несколько свадеб пробили приличную брешь в хозяйстве деда. В короткий срок были выданы замуж пять девушек: Анастасия и Матрена (дочери дедушки Ильи, оставшиеся сиротами), дочери Любовь и Пелагея, и Матрена (дочь Тимофея). В доме остались еще две дамы - Марфа Антоновна и Татьяна Тимофеевна. Они еще и в невесты не вышли и работницами не стали. Словом, семья стала испытывать затруднения.

Подкосил семью и раздел с Тимофеем. Дело в том, что у Тимофея были только дочери. Следовательно, наследником общего хозяйства становился мой отец Фёдор Антонович. Тимофей вроде с этим и смирился, но его жена Наталья и их зять Свиридон Трошин уговорили его потребовать раздела имущества и земли. Дело в том, что у Трошиных было четыре сына и при разделе зятю Тимофея достались бы одни слезы.

Дед Антон настоял, чтобы разделы и у Трошиных, и у нас состоялись одновременно. Семья Тимофея получила теплую избу и часть хозяйственных построек. Горница, которая была без утепления мхом, досталась деду. Поэтому он сразу же начал строить третью избу, тёплую, на каменном фундаменте.

Дед Тимофей скоро ушел в мир иной, а за ним и его зять.

Оставшись вдовой, Наталья приняла в зятья к своей дочери Татьяне некого Орлова из Суток. Этот приймак был франтоват, но не хозяин. Любил и картишки, и горячительное, и связи на стороне. В результате хозяйство пришло в упадок, а когда приймак погиб на фронте, то и совсем захирело. Я помню только, что два его сына лет через пять после смерти своего отца перебрались в Сутоки. После я о них ничего не слышал.

К этому времени дед имел 34 десятины купленной земли. Нужны были рабочие руки. Встал вопрос о женитьбе моего отца. Жених он был видный. Как-никак окончил церковно-приходскую школу, учился в Жерелевском двухклассном училище. Название двухклассное для нас сейчас не понятно. На самом деле в нем было шесть классов, разделенные на две ступени. Вторая ступень (4, 5, 6 классы) давала возможность стать учителем. Но деньги были нужны для хозяйства, а плата за учебу была значительной, и моего папашу «сняли с учебы» на Масленницу и отправили с дядей Тимофеем в отхожий промысел - шорничать, ночевать и питаться в чужих избах от Покрова до Рождества, от Масленницы до Пасхи.

Но в то время в деревне человек грамотный и имеющий, кроме сельскохозяйственных, навыки выполнения и других работ, ценился дорого.

Встал вопрос о невесте. Хотелось бы из богатой семьи и естественно работящую. Выбор пал на дочь зажиточного крестьянина Егора Николаевича Гренкова. В 1901 году Ольга Егоровна стала женой моего отца. Перед женитьбой, из собственного леса построили новую избу и соединили общей крышей со старой. В просторные сени вело крытое крылечко с резными балясинами(?).

Постройка новой избы имела целью не только создать удобство молодоженам, но и показать остальным, что мы тоже не лыком шиты. Тем более, что у свата Гренкова был уже кирпичный дом под тесовой крышей, кирпичное и известковое производство.

Кстати говоря, Егор Николаевич был большой оригинал. Свой достаток он афишировал. Не носил лаптей, а одевал летом сапоги, а зимой - валенки. Носил купеческую поддевку или романовский полушубок. Имел богатый выезд: сбрую с набором из медных блях, расписные сани, кнут с кистями и т. д.. И в тоже время был хозяйственно скуп и следил, чтобы ни одна тряпка или кость не выбрасывалась. Я сам видел, как он зимой, шагая по улице в барашковой шапке, романовском полушубке и валенках-чёсанках, собирал в полу своего дорогого полушубка «конские яблоки», т.е. навоз, и нес на свое подворье.

Конечно, в деревне такое поведение воспринималось не как жадность, а как признак домовитости. Ведь в хозяйстве все пригодится. Так, например, нас с детства приучали собирать кости, копыта скота, забитого на мясо, тряпки, железки и т.д. По весне приезжал торговец, который за это утильсырье снабжал нас тетрадками, карандашами, рыболовными крючками и всякой другой мелочью.

Я до сих пор помню, как у меня болели пальцы после работы по выпрямлению старых гвоздей. Новые гвозди надо было покупать, а ведь каждая копейка была на счету. И потому каждый вытащенный старый гвоздь надо было выпрямить, протереть промасленной тряпочкой, рассортировать по размерам и отдать отцу. Конечно попадал иногда и молотком по пальцам.

Но вернемся к истории расширения нашей семьи и к женитьбе моего папаши.

Новые Времена, Новые Песни.

Как уже отмечалось, отец хотел быть учителем или писарем. Одно время его тесть Гренков договорился с волостным писарем, чтобы отца взяли к нему в помощники. Но дед Антон «уперся рогом» и не только не дал своего согласия на занятие этой должности, но и пригрозил прогнать со двора. Во время службы в армии отец был в солдатском комитете писарем, правда недолго, и еще больше пристрастился к «чистой» работе. А тут вдруг такая обуза. Да к тому же он очень хорошо знал тяготы жизни бродячего шорника. Ведь впервые он испытал эти «прелести» в 12 лет. Часто мокрому и замерзшему, полуголодному ему приходилось ночевать в сараях и в сенях. Даже зимой на печку их не пускали. Ведь они по нескольку недель не мылись в бане. А поэтому никто не хотел к своим вшам добавлять еще принесенных. А этой живности было много.

Я очень хорошо помню, что к приходу отца из отхода всегда топили баню. Отец в бане снимал с себя всю одежду, развешивал ее на жердях под потолком и нагонял столько пару, что париться можно было только надев войлочную шапку нa голову и кожаные рукавицы на руки. Иначе веник в руках не удержать. А вши от этого жара лопались с треском, а для уничтожения гнид использовали кипящий щёлок. Вообще-то эта «живность» была настолько распространена, что женщины обращались друг к другу с просьбой поискаться. Бралась деревянная гребенка и расчесывая волосы, вшей и гнид давили об эту гребенку с треском, а на ногтях оставались кровавые следы такой экзекуции.

Но вернемся на несколько лет назад. Дело в том, что используя записки отца, я могу не только восстановить хронологию, а и более подробно описать события и характеры участников этих событий, нарисовать, по возможности, их портреты.

Итак, на Святках 1901 года моего отца оженили. В то время супружеские пары определялись не по влечению парня и девушки, а по договоренности между родителями. При этом определяющим было не взаимное влечение, а соображения чисто практические: мастеровитость жениха, достаток его родителей, добрачное поведение молодых. Мой отец не относился к разбитным парням. Он не играл на гармошке (гармонисты были предметом девичьих мечтаний), не умел танцевать, был застенчив с девушками (эту черту унаследовал и я). Но зато он не пил и не курил, обладал мастерством шорника и плотника, чисто одевался и не лез в драки. К тому же был грамотей и книгочтей.

Одним словом, родители жениха и невесты столковались (в том числе и о приданном), послали сватов и наметили день смотрин. Эта часть свадебного обряда представляла собой совместный ужин сватов, на котором жениха и невесту показывали друг другу. Конечно, жители одной деревни встречались и раньше, но если они были из разных деревень, то виделись будущие супруги в первый раз на смотринах. В день смотрин мать жениха и сватья осматривали невесту в голом виде. Цель - убедиться в отсутствии скрываемых одеждой «изъянов» (кривобокая, нечистая кожа, и т.д.) Чем больше обнаружат недостатков, тем больше запросы на приданное.

Итак, выбор был сделан. А он был не простым. Моему деду предлагали посватать богачку и щеголиху Марию Сергеевну Биндюжникову из села Кузминичи. В качестве рекомендателя выступил дальний родственник Кузьма Семенович Растатуров. Предлагалось взять богатую невесту из деревни Осиновка под Спас-Деменском. Но всех перевесила Ольга Егоровна Гренкова. Венчание проходило в Кузминичской церкви. Гостей наехало со всех волостей. Как обычно подружки требовали выкуп за невесту, парни перекрывали околицу, требуя вина, подвыпившие бабенки пели подблюдные песни и величальные для гостей, в первую ночь пьяные свашеньки носили по деревне ночную рубаху невесты и орали - расцвели цветы лазоревые.

Может возникнуть вопрос откуда я знаю такие подробности, если меня еще не было на свете. Просто я много видел деревенских свадеб и даже участвовал в них, что могу с полной уверенностью говорить - именно так все и было. Ведь традиции сохраняются долгое время.

Свадьба гудела три дня. Танцевали на улице, так как две избы были заставлены столами и скамейками. Дед Антон не жалел ни самогона, ни холодца, ни сала, ни мяса. Он говорил: сын у меня один, значит свадьба должна быть знатная. После свадьбы молодые ходили в гости то к Гренковым, то к Фрольченковым, то к Пивоваровым, то к родственникам в Кузминичах, то в другие деревни. Так пролетали Святки. Уже все сельские умельцы ушли в отход, а отец все не мог оставить молодую жену. И только когда дядя Тимофей (брат Антона) заявил, что он больше ждать не может, новобрачному пришлось смириться и пойти на заработки. Но время было упущено. Помаявшись без работы дядя с племянником вернулись домой. После Масленницы пошли снова и только в Вербное воскресенье вернулись. В этот раз ходка была более удачной.

Ольга Егоровна была женщиной тихой, скромной, работоспособной и хозяйственной. Во всем слушалась свекра и свекровь, наводила чистоту в доме, ухаживала за скотом. Мужа одевала в расшитые рубахи. Свекр и свекровь были довольны.

Ольга Егоровна была не только трудолюбивой женщиной, но к тому же и плодовитой. Уж в первый год замужества родился Василий. Через полтора года - Мария. В скорости и Иван на свет появился. Новая семья становилась на крепкие ноги в будущем, а до их превращения в работников воды утечет много, но нужны были работники сейчас. Купленная земля требовала обработки. Пришлось деду отдавать свою землю в аренду. Арендаторы и расчистку производили, и сорняки искореняли, да еще и навозец закладывали. Арендная плата, хотя и небольшая, позволяла не только платить подати, но и накапливать на более сущетвенные траты.

Хозяйство было крепким и при поддержке свата могло стать еще крепче. У Егора Николаевича было два, так сказать, предприятия - кирпичное и известковое полукустарные производства. Работали там три-четыре мастера и довольно много поденщиков. Тесть был волостным судьей и хорошо знал волостного писаря Гальчинского. Именно ему он и представил моего отца, как кандидата в его помощники. Тот согласился, но как я уже упоминал, этому воспротивился мой дед. На все доводы свата - чистая работа, постоянный заработок, не надо собирать вшей по чужим домам, и т.д. - разбивались о несокрушимое убеждение деда, что на легких хлебах он начнет курить, пить, брать подношения. А это значит, что хозяином на земле он никогда не станет и все усилия деда по подъему хозяйства пойдут прахом. Кроме того Федор должен был помочь сестре Любе, которая первый раз была выдана за Колотовкина Филипа. Но вскоре овдовела и вернулась в отчий дом.

Новый муж ее Алексей Титович Фрольченков жил бедно и дед решил привезти его поближе к себе. Как я уже писал, такое переселение потребовало больших расходов, что вызвало неудовольствие не столько дяди моего отца, сколько его жены и дочерей. Отец с дядей в «отходе» зарабатывали очень неплохо. Хватало и на ежегодные платежи, и на приобретение магазинных товаров, и даже частично на покупку земли. И все это, вбивали в голову дяди его женщины, достанется Федьке, Любке да Марфушке. Надо отделяться.

Раздел прошел мирно. Драк и свары не было. Вход в избу, доставшуюся дяде, заделали. С другой стороны прорезали новый и пристроили новые сени. Получилось два дома с двумя сенями под одной крышей. Образовалось две семьи: у дяди Тимофея четверо: он, жена, вдовая дочь и 15-ти летняя внучка Ховронья; у деда 6 человек: он с женой, мой отец с женой, незамужняя дочь Марфа и сильно одряхлевший Дадон. Как раньше говаривали, у деда оставалось две косы и шесть цепов. Поэтому в семье деда заметных изменений не произошло. У дяди Тимофея - хуже. Он начал болеть. Через два года после раздела он умер. До изветной степени этому способствовал и сам раздел. Тимофей был хороший работник, но не руководитель хозяйства. После его смерти семья пришла в упадок.

Семья деда прирастала, как уже отмечалось у молодых родился первый сын, нареченный Василием. Дед и бабушка были в восторге, хотя работ и забот прибавилось. Раздел с Тимофеем потребовал возведения новых построек: сарая, амбара, навеса для дров, дополнительных хлевов и даже насеста для своих кур. В саду появились вишни, сливы, малина и ягодные кустарники. Отец и Ольга по-настоящему впряглись в хозяйство, а постройками занимался дед Антон.

До раздела ему помогал Тимофей, который по складу характера не относился к лидерам. Он всю жизнь был ведомым, исполнителем распоряжений сначала отца, а потом брата Антона. Именно поэтому он не хотел раздела. Но его жена и дочери настояли на своем. Все мужские работы взвалились на его плечи. Да к тому же осенью он простудился и захворал. Через два года после разделения, во время сенокоса, он умер.

Дед Антон заставил моего отца не только сделать гроб, но и обить его белой материей внутри и черной снаружи, украсить позументом, медным крестом на крышке. Отпевание было многолюдным и торжественным. Все делалось по принципу - знай наших.

После похорон жена Тимофея стала искать затя для средней дочери Татьяны. Насколько мне удалось определить, брак был неудачным. Таким образом одна из скелетных ветвей нашего родового древа усохла. Вскоре жена Тимофея с дочерьми переехала в соседнюю деревню. С этого момента в записках отца она не упоминается.

Этим же летом умер помещик Иван Федорович Томсон. Наследники: сыновья Иван и Александр, дочери - Александра и Мария. Как старший сын Иван Иванович мог наследовать его имение. Но он был исключен из университета и потому не мог вступить в наследство единолично. Вот почему имение было разделено на четыре части. Дочери, сразу после раздела стали продавать землю.

Дед тоже хотел прикупить еще несколько десятин. Продавались они не дорого и в рассрочку. Но у него уже было куплено тридцать десятин пахотной земли и по существовавшим тогда законам больше покупать не мог. А был довольно лакомный кусок в 34 десятины. И мой хитроумный дед решил создать «кооператив родственников» и все же прибрать к рукам эту землицу. В него вошли: мой отец, двоюродные братья деда Роман и Семен, тесть отца Гренков, муж тети Любы Алексей Титович Фрольченков, тетя моего отца Прасковья Прокофьевна Пивоварова, Агафья Шерстнева. Кооперативщики провели расчистку, убрали мелкий кустарник и к сенокосу получили хорошие луга. Травостой был высокий, сена продавали много и за три года возместили затраты и получили неплохую прибыль.

По земле и скоту хозяйство деда вышло в число передовых. Нужно было сравняться с крепкими хозяевами и по застройке. Ведь у четырех селиловских «крепаков» были кирпичные дома. Не мог мой дед терпеть такое «отставание» и решил строить кирпичный дом и с трубой повыше, и со щепой(?) на крыше, и с окнами пошире.

Как уже упоминалось, тесть моего отца Гренков имел производство (кирпич, известь, лён) и давно понял, что деньги прирастают только в движении. В кубышке они как бы спят. Он попросил у моего деда денег взаймы. Дед, хотя и неохотно, дал ему 100 рублей. Как говорят теперь выдал безпроцентную ссуду. В одно из посещений тестя, он сказал моему отцу, что у него все деньги в обороте и за долг он предлагает расплатиться кирпичом и известкой.

Придя домой мой отец изложил эту препозицию деду. Тот взбеленился, назвал свата нахалюгой и решил потребовать деньги назад. При этом он сетовал на то, что все время строит и строит. Надо бы и отдохнуть. Но тут в разговор вмешалась бабушка. Она всей душой была за новую постройку. Разразилась ссора между супругами. О ее содержании Ольга поведала своему отцу. Тот оказался не только бизнесменом, но и психологом. В тот же день он пришел к деду и попросил у него еще 50 рублей. Дед был сбит с толку, а Гренков стал подсчитывать сколько кирпичей потребуется на домик. Закончив подсчеты он заявил, что продаст необходимые материалы по себестоимости и все обойдется в 150 рублей.

Дед был сбит с толка, да тут еще ввязались бабушка и отец. Словом, вопрос был решен и дед достал из загашника 50 рублей.

В Великий пост подготовили дрань и другие необходимые материалы, на Пасху пригласили каменщиков и штукатуров. Плотничные и кровельные работы выполнял дед, мой отец и многочисленные зятья, в особенности Фрольченков и Пивоваров. Дед долго сопротивлялся, но под нажимом свата решил строиться.

Кирпичный домик имел три комнаты и кухню. На кухне была необычная печь - этакий гибрид русской печи и голландки. Каждая из четырех ее сторон выходила в свою комнату и на двух из них были вделаты бронзовые душники, которые закрывались крышками, похожими на самоварные. Справедливости ради следует отметить, что ее тепла не хватало для всех комнат и зимой в доме было холодно. Я очень хорошо помню, что однажды мы решили выморозить клопов и тараканов из теплой деревянной избы и переселились в кирпичную. Трудно сказать кому было хуже, нам или тараканам.

Но я отвлекся. Было решено построить кирпичную избу в одну линию с деревянной, окнами на юг и подвести под одну крышу. Горницу разобрали и на ее месте поставили кирпичный дом. Крышу со слуховыми окнами решили сделать из щепы. Об этом кровельном материале сейчас уже многие не помнят. А он был очень интересен и по фактуре и по долговечности. По огнестойкости был слабоват, сродни соломе. Готовили его так. Брали осиновое бревно, выбирали участки без сучков и распиливали их на доски толщиной в два вершка. Из досок нарезали заготовки длинной в две четверти. Потом, с помощью простого приспособления, сострагивали тонкие дощечки, толщиной в пол сантиметра. Заготовку как бы расщепливали, отсюда и название - щепа.

Покрытие щепой было делом не простым. Они, как черепица, накладывались друг на друга и ряд за рядом шли от края крыши к коньку. Требовалось много тонких гвоздей. Но и крыша была на удивление: поначалу - белая и блестящая, а через три-четыре года - серая и ершистая, как прошлогодняя шишка. Эту ершистость хорошо помнят мои босые ноги, так как мне приходилось забираться на крышу для того, чтобы очистить печную трубу от сажи или просто для того, чтобы показать своим сверстникам свою храбрость.

Особенно пригодились мои навыки бегать по довольно крутой крыше однажды летом, когда загорелась стоящая рядом изба Дороничевых. Мужики качали ручной насос, а я из «кишки» поливал крышу и падающие на нее головешки. Дом тогда отстояли, хотя от него до горящей избы было всего метров двадцать.

Соединенными усилиями к Петрову дню уже поставили и накрыли крышей кирпичный дом размером 15 на 12 аршин, разделенный на четыре помещения: три комнаты и кухня. В следующее лето потолки и внутренние стены оштукатурили, вставили рамы, настелили полы. Дом был «сдан в эксплуатацию», правда без комиссий, но с застольем.

Если семья Антона процветала, то семья Тимофея все больше приходила в упадок. Муж первой его дочери Свирид Трошин рассорился с тещей и отделился. Муж второй дочери Михаил Мазуров пошел в приймаки. Он был из другой деревни, считался шебутным парнем, но чтобы оградить семью от осуждения (сын в приймаки(?) пошел) назвался Орловым. Так, хозяином все еще крепкого двора Тимофея стал молодой веселый парень. Любил шикануть, погулять, выпить. Ремесла никакого не знал, работал подсобным в известковом производстве. Работа была трудной. Хозяева не собирались платить за красивые глаза. Естественно, за хозяйством был недогляд, а на этой почве - частые ссоры с тещей. Огорчалась бедная дядинка (жена дяди, так ее отец называл в своих записках), стала болеть и вскорости упокоилась рядом с Тимофеем на сельском кладбище.

После ее смерти Орлов почувствовал себя более свободным и начал продавать постройки, которые требовали ремонта. Младшую сестру своей жены Февронью он выдал замуж в деревню Быково. Позаботился и о приданом (не очень богатом) и о шумной многолюдной свадьбе. Пришлось кое-что из скота продать и прирезать. Однажды он запряг последнюю лошадь, подпряг в пару лошадь соседа и поехал в Спас-Деменск, где все это продал и уехал «на шахты». Так в то время говорили о тех, кто уезжал в угольные районы. Жена с двумя мальчиками, вынуждена была продать скотину и раплатиться с соседом за лошадь. Хозяйство стало бедняцким. Орлов два года не подавал никаких вестей. По истечение этого срока приехал к больной жене и детям. Через год умер.

При строительстве каменного дома пришлось нанимать плотников, чтобы подвести «верх», т. е. стропила и обрешетку. Каменщики и штукатуры тоже были наемные. Дедова «казна» сильно похудела, но зато и дом получился на славу. Одним из плотников был молодой Роман Михайлович Романенко. Моей тетушке Марфуше понравился этот парень. Долго ли которотко ли, но выдали Марфушу за Романа и они уехали в деревню Стромиловку, а в нашем хозяйстве на одного работника стало меньше. А тут еще Ольга родила девочку Машу и из целого работника превратилась в половину.

К тому же и дед стал прихварывать. Он и в молодости не отличался завидным здоровьем, но работал как одержимый. Как уже упоминалось, он покупал земли, которые требовали и расчистки, и лесопорубочных работ, и заготовки сена не только для своего скота, но и на продажу. А после окончания полевых работ брался за топор и из леса, вырубленного на своей земле, делал срубы изб и амбаров, которые потом продавал. Семья большая, а работников мало. Вот и приходилось все взваливать на свои плечи, так как отец мой с Покрова до Рождества, с Рождества до Пасхи, с Пасхи до Петрова дня ходил по окрестным деревням и изготавливал сбрую для лошадей из материалов заказчиков. К этому времени у него уже сложилась репутация квалифицированного и добросовестного мастера и более или менее постоянная клиентура. Привлекало заказчиков и то, что он всегда назначал «божеские» цены. В итоге, никогда не был без работы, да и в домах заказчиков его принимали как своего. Естественно и заработки были приличными.

В жаркий летний день, в самую сенокосную пору, когда в деревне кроме совсем старых и очень малых никого не оставалось, пришла весть о том, что царь-батюшка поссорился со своими германскими родственниками и, с дуру, как с дубу, ввязался в войну. Началась мобилизация. Первым забрали Алексея Титовича Фрольченкова и тетя Люба осталась с тремя мальчишками: Герасимом, Степаном и Тимофеем.

Отца моего, как ратника второй категории пока не призывали. Вот на его плечи и легли покосы и для себя, и для Фрольченковых. Попытка научить косить Герасима не дали результата. Он был своеволен и крестьянскую работу не любил. Не случайно он потом первым отделился от отца своего, а потом продал избу, надел, скот и вместе со всей семьей переехал в Сучанский район Приморского края, быстро из забойщика выбился в горные мастера, а потом сманил туда и второго брата Степана.

Вскоре на плечи моего деда легла еще одна семья - сестры моего деда Пелагеи. Она была замужем за Алексеем Мареевичем Митрошенковым. Он был на сверхсрочной военной службе в чине фельдфебеля(?) и естественно с первого дня войны попал на фронт. Перед отъездом он прислал деду телеграмму и просил позаботиться о его семье. Жили они тогда в Харькове и деду пришлось туда поехать. Так в семье появилась тетушка моего отца и пять человек ее детей мал-мала. Старшему Ивану было 10 лет, а последний - грудничок. Работников нема, а едоков хоть отбавляй. В августе 1914 года фельтфебель был убит, а вдове и детям назначили пенсию.

Отец мой попытался перевести это семейство к брату фельтфебеля в соседнюю деревню. У него было две избы и середняцкое хозяйство. Но брат наотрез отказался, так как при жизни фельтфебель брату не только не помогал, но даже не общался. И мой дед вынес вердикт: будут жить у нас. Отец понимал какую обузу ему навязывают, но возражать не мог. Воля отца для него всегда была законом.

Прошел год войны. Уже многие женщины в деревне стали вдовами. Требовалось свежее пушечное мясо. Правительство провело две мобилизации и угроза попасть и отцу в эту мясорубку превращалось в реальность. Но тут подвернулась оказия. В деревню приехал полковник и стал набирать людей в штат, т. е. на работы с которых на фронт не брали. В число двадцати ратников попал и отец. Их отвезли в город Вязьму, где они ремонтировали седла и сбрую коней, погибших в атаках. Работа была знакомая, пули не жужжали, да и до дома не далеко.

Но уже весной 1916 года двух шорников из нашей деревни мобилизовали, часть отправили в Минск, поближе к фронту, а несколько человек отправили по домам. В числе последних был и отец.

Он отлично понимал, что скоро и его «забреют» и написал просьбу начальству зачислисть его в «штат», который возглавлял их знакомый Сергей Сергеевич Тычкин. Ожидание ответа было тягостным. Настроение никудышное, а тут весна, работы подпирают. Выручил Иван Иванович Томсон. Однажды вечером он пригласил моего отца к себе. Барин был в офицерской форме и после распросов о житье-бытье предложил завтра же выехать с ним на фронт. Точнее ближе к фронту в город Мозырь.

Когда отец рассказал об этом родным, мать и жена стали уговаривать его отпразновать с ними Пасху и потом уезжать. Но дед Антон прослышал, что именно в эту пасхальную неделю будет мобилизация и посчитал, что предложение Томсона самое разумное. Утром он запряг лошадь и отвез сына на ст. Чапливо. В Мозыре благодетель Томсон оформил отца своим помощником. Он в то время был фронтовым фотографом в офицерском чине.

Поработали около месяца вместе и вдруг выяснилось, что помощника фотографа нет в штатном расписании. Замаячил фронт по-настоящему. И опять выручил Томсон. Включил отца в число плотников мостостроителей. Через некоторое время он стал шорником этого мостоотряда. Жилось не плохо. Кормили прилично, давали отпуска для поездок домой. За два с половиной года службы он даже ни разу не выстрелил.

Таким образом дед мой остался хозяином и кормильцем трех семей: своей, Митрошенковых и Фрольченковых. Восемнадцать человек на одного мужика - не легкая ноша. Как я уже отмечал, дед Антон не обладал большой силой, был тщедушным. Свалившаяся обуза подорвала и так-то некрепкое здоровье деда. В январе 1917 года его соборовали. Об этом Вася написал отцу в армию.

Удалось получить краткосрочный отпуск. Отец застал деда еще живым. Он был очень слаб и только скзазал: «Теперь есть кому меня похоронить». Вечером 3-го января 1917 года дедушки Антона не стало.

После смерти деда Антона те же доброхоты Томсон и его жерелёвские друзья добились демобилизации отца, т.к. он был единственным кормильцем многочисленной семьи. Но это произошло не так быстро как ожидалось. Пришлось ждать стихийной демобилизации.

Итак, дед Антон прожил на свете всего 57 лет. За это время он, благодаря какой-то сумасшедшей работоспособности и природной сметке, сумел поднять бедное крестьянское хозяйство до уровня богатых сельчан. В наследство он оставил два дома, добротные хозяйственные постройки, много пахотной земли, лугов и леса. Три лошади, три коровы и множество мелкого скота. Все это легло на плечи трех женщин и аравы ребятишек, своих и Митрошенковых.
Мой отец стал хозяином богатого подворья в котором было три работника: отец, его жена и болезненная сестра дедушки. Бабушку Евгению в расчет можно было не брать, т. к. на ней держался дом и уход за 9-ю детьми и подростками. А хозяйство было большое: много земли, лугов и леса, много скота.

А отцу надо было возвращаться в свою часть в город Мозырь, где располагался солдатский комитет, в котором он был секретарем.

Но беда не приходит одна. Ольге пришлось выполнять не только женские, но и мужские работы: возить, колоть дрова, вить веревки и даже чинить лапти, таскала скоту сено большими корзинами. В студеную пору, разгоряченная работой, выпила холодного квасу и заболела. Очевидно, крупозное воспаление легких. Поболела не долго и умерла. Сообщили об этом отцу, но он смог приехать только на двенадцатый день после ее похорон. Такова была обстановка на фронте, что и в тыловых частях царила полная неразбериха.

Без матери осталось трое детей: Вася - 14 лет, Маша - 12 лет и Ваня - 3 года. Бабушка и вся родня советовали отцу немедля жениться. Но времени не было. Нужно было возвращаться на фронт. Отец предложил продать двух коней, двух коров и кое-что из мелкого скота. Это позволяло снизить нагрузку по хозяйству. Но бабушка воспротивилась. Да к тому же ее поддержали все родственники и обещали оказывать необходимую помощь.

В феврале 1918 года австрийцы начали наступление, заняли Мозырь и началась стихийная демобилизация.

Война закончилась, но назревали новые: гражданская и кретьянская.

Вернувшись домой отец увидел хозяйство в упадке, его мать и сестра деда Пелагея измучены, малышня пообносилась, болеют рахитом и золотухой. Правда хлеба и других припасов было достаточно. Отец опять поднял вопрос об уменьшении скота, но снова столкнулся с упорным сопротивлением матери. Опять встал вопрос о женитьбе. Наступала весна и сезон полевых работ. Отца торопили. Мол скоро Великий пост, а на пост не женятся. А на Пасху не погуляешь, полевые работы начнутся.

Мать облюбовала сыну в жены вдову погибшего солдата Иванова из деревни Трашковичи Александру Ефимовну Кузнецову. Устроили смотрины. Невеста решила до сговора посмотреть хозяйство отца. Приехала она в Селилово с братом Романом и подробно все осмотрели. Как писал отец в своих записках, он говорил Александре какой объем работ ей предстоит, да и троих детей надо обиходить. Но на мою маму это не подействовало и вопрос о заключении брака был решен. Свадьба была не очень пышной и многолюдной. Как ни как война сказалась и на характерах людей, да и брак-то был повторный как у невесты, так и у жениха.

Через девять месяцев после свадьбы на свет появился и я. В нашем доме снова было мног ребятни: четверо у отца, пять у Митрошенковых и двое у Орловых. А тут еще и «революционные» напасти навалились. Все купленные земли стали общственными и их разделили «по едокам», а луга - по скоту.

Появилась и новая напасть. Фекла Дороничева враждовавшая еще в моим дедом, подговорила своего сына написать «телегу» на моего отца. Арсений, отец которого помер в тюрьме, тоже считал, что в осуждении его родителя виноват мой дед, и в письме в советские органы назвал отца помещиком, жиревшим на труде батраков (Митрошенковых и Орловых), торговавший дровами и сеном, построивший кирпичные хоромы. Одним словом - чуждый элемент, которому место на Соловках. Замаячила угроза исключения из общины и высылка.

Пришлось отцу поехать в уездный город Спас-Деменск, предъявить там документы из солдатского комитета и добиваться создания комиссии для рассмотрения доноса Дороничева.

Комиссия быстро установила, что покупные земли были у многих однодеревенцев, каменных домов в деревне было семь, а подростков и детей родственников считать батраками нельзя. О выселении речи не шло, а вот под продразверстку(?) попали многие, в том числе и Дороничев.

Стала уменьшаться и семья. Умерли двое маленьких детей у Митрошенковых. Братья Орловы перебрались в деревню Мужиково. Болели мать отца и сестра деда. Вася учился в Жерелевской школе. Скоро ушел «в люди» Иван Митрошенков. Через некоторое время поступил в школу-интернат в Петроселье и его младший брат Алексей. Года через два ушла в няньки к Герасиму Фрольченкову и их сестренка Алёна.

Но приростала и новая семья. Через два года после моего рождения появилась на свет моя сестра Аня. Но в это время бабушки Евгении уже не было в живых, а из Алёны Митрошенковой нянька была не полноценная. А мама была загружена хозяйством и успевала только покормить грудью малышку. Видимо ее простудили и она вскорости умерла. Мои родители были убеждены, что раз Бог взял, то он даст и замену. И действительно, когда мне было шесть лет снова родилась девочка, которую тоже назвали Анной. Ее нянькой был уже я. Вслед за ней родился мальчик Николай. Он рос тоже под моим надзором и страшно любил раскладывать костры. Как истый «огнепоклонник» он у костра забывал и о еде, и об одежде. Так однажды он прожег на своем новом пальтишке такую большую дыру, что, как говорится, один воротник остался. Боясь идти домой с такой «обновкой» он до позднего вечера пробыл на берегу Снопота. А была ранняя весна и без пальтишка продрог он до посинения. В результате мененгит, домовина и сельское кладбище. После Коли еще в Селилове родились еще два мальчика - Алексей и Александр. Их нянькой уже была Аня. Я, наряду со взрослыми трудился в поле, кормил и поил скотину и выполнял целый ряд других работ.

Если число детей уменьшалось, то рождались новые. Число едоков не уменьшалось, а работников становилось все меньше. Следователю, росла нагрузка на родителей. Если учесть, что всю зиму отец был «в отходе», то станет понятно как трудно было маме вести хозяйство и кормить семью.

Возьмем обычный зимний день. Мама встает до рассвета и затапливает печь. Если дрова были принесены вечером и сушились в печке, то огонь разгорался быстро. А если дрова не высушить, то наплачешся пока печь не разожжошь. В печь сразу ставили два чугуна с картошкой для детей и для свиней. Пока она варилась, нужно было подоить корову, процедить и разлить по горшкам молоко, напоить скотину и дать ей корм, покормить кур и сделать еще многое. Потом надо было накормить малышню, старших отправить в школу, а грудничка перепеленать. Пора было думать об обеде: варить щи или похлебку, снять в горшках сметану и отнести на холод, чтобы потом сбить масло.

«Стирженное» (обезжиренное) молоко надо было поставить закисать на творог. Я уже не говорю о пряже, тканье холста, починке детских рубашек и о многом, многом другом.
За обедом надо было следить, чтобы всем досталось поровну и думать чем накормить эту ораву вечером. А вечером надо было проследить, чтобы мелюзга не мешала делать уроки школьникам. И опять таскать воду и корм скотине. Вечером, когда малышня засыпала, долго еще жужжала мамина самопрялка, наматывая тонкую нить на деревянную катушку.

Вася, закончив пятиклассную жерелевскую школу, поступил в семилетку в Петроселье. Там для него нужно было снимать жилье, возить каждую неделю продукты. Но отец, стремясь, как он говорил вывести детей в люди, считал такие жертвы обоснованными. И когда Вася окончил школу, он настаивал на том, чтобы его сын начал работать учителем или в какой-нибудь канцелярии. С такой просбой о содействии он обратился к Васиному дяде - Митрофану Гренкову, который работал в уездном Наробразе.

Как я уже отмечал, отец все время мечтал стать учителем или чиновником. Не вышло. Решил сына направить на эту стезю. Но Василий, очевидно с согласия своего дяди Митрофана, заявил, что будет учиться дальше. Все уговоры отца, в том числе и угроза отказа ему в материальной поддержке, не сломили решимости сына. Он уехал в Москву и некоторое время о нем известии не было. Наконец в начале зимы пришло письмо, в котором Вася сообщал, что он поступил в Московский государственный университет на медицинский факультет. Гордости отца не было предела. Он хвастался этим всем и вся и, как говорится, накаркал. Кто-то из «доброхотов» написал в уездный комитет партии и просил разъяснить почему сына кулака и родственника бывшего «заводчика» (Гренков имел мастерские по изготовлению кирпича и извести) приняли в университет? Ну и пошла писать губерния. Помогла газета «Беднота» селькором которой в то время был мой отец.

Надо отдать справедливость моему отцу. Он был честен и бескомромиссен, врагов скрытых и явных наживал десятками. Именно на этой основе ему давали «твердые задания» (обязательная сдача государству определенного количества сельхозпродукции), хотя он уже был членом кузьминичского промколхоза и получал эти продукты на трудодни(?). Три раза его арестовывали и держали в каталажках в Екимовичах, Мокрое и Спас-Деменске. Я туда возил ему продукты, а потом развозил и рассылал по начальству его жалобы на произвол местных начальников, которые были опьянены свалившейся на них властью, но представления не имели о законности и прочей «буржуазной дребедени».

Долгое время мы вынуждены были занимать продукты у соседей, так как за какие-то неизвестные нам недоимки имущество «описывали», а амбар и подпол опечатывали (сургуч не жалели) и сдавали все это нам под «ответственное хранение». Приходилось снова и снова ездить по прокурорам, писать в газеты, и т. д. Так от одного «наезда» до другого.

Правда мы скоро научились обходить эти запреты и доставали опечатанные продукты. Как «ответственные хранители» мы отвечали только за сохранность сургучных печатей. Значит, надо было взять продукты не повредив печати. Следовательно, в подпол где хранилась картошка можно было проникнуть из подпечья. Конечно, окошко подпечья было небольшим. Взрослому туда не пролезть, а нам, ребятне, это даже в удовольствие.

Я никогда не забуду ошарашенные физиономии наших сельских «властей», когда они «распечатали» большой, обитый железом сундук, в котором были арестованы яблоки. Из сундука они почти полностью исчезли. Печать на месте, а яблок нет. Чудо какое-то.

Чуда не было. Просто мы лучше чем «власти» знали свой сундук. В его нижней части была одна тонкая дощечка. Положив сундук на бок, эту дощечку можно вынуть, набрать яблок и все привести в прежний вид. Подобным образом мы поступали и с другими опечатанными объектами. Не даром говорится, что голь на выдумки хитра.

Надо признать, что мой отец был из породы борцов «за правое дело», писал жалобы от имени пострадавших на своеволии новых властей, участвовал в ревизиях и обличал растратчиков. Компромиссы не любил, вина не пил. Одним словом - «ершистый мужик». Весьма показательно, что дети от первого брака, Вася и Ваня, были менее настойчивыми и часто шли на компромиссы. Наиболее полно отцовская непримиримость, принявшая даже несколько уродливую форму (близко к хулиганству), проявилась у младшего сына Саши. Он уже нахватал немало шишек и даст Бог не нахватает еще.

Но я опять отвлекся. Итак, Вася закрепился в Москве и приезжал только на летние каникулы. Года два вместе с ним приезжали и Митрошенковы Иван и Алексей. Позже пути их разошлись. Иван преподавал в лесотехническом техникуме. Он располагался в старинном монастыре святого Тихона, а само место называлось Тихонова Пустынь. Он женился, имел двоих детей. Погиб в Отечественную войну. О его семье сведений у меня нет.

У Алексея судьба сложилась трудная. Он кончил химический техникум, работал по специальности, был художником, фотохудожником, учителем рисования. Когда наша семья уже переехала в Москву, он приехал в гости к нам. В это время у нас был его брат Иван. Они поссорились и подрались. Прибыла милиция и Алексея осудили за хулиганство на три года. На фронте был ранен и направлен на лечение в Ташкент. После излечения остался в городе и женился на работнице швейной фабрики. Жили в очень стеснённых условиях. Я, использовав все свои связи, выбил ему однокомнатную квартиру. Он два раза гостил у меня в Москве. Потом мучился с больными суставами и я ему доставал Бошефит. Умер в своей квартире. Детей у них не было.

Алена Митрошенкова вышла замуж за Галчёнкова и начала «воспроизводиться». Четырех сыновей родила, а воспитывала уже в Москве, куда они переехали вслед за своими родственниками. Сначала, как и все переселенцы, жили в общежитии на Пышкином огороде (район Сельскохозяйственной академии), а потом получили квартиры, переженились, нарожали детей. Род Митрошенковых перерос в клан Галчёнковых.

Отпадали «ветки» и у нашего «дерева». Первым откололся Василий. После окончания МГУ, он был направлен в Калугу и работал в городской (Хлюстинской) больнице. Жить пришлось на частной квартире и дочь хозяйки его быстренько «окрутила» и они поженились. Произвели двух дочерей. Младшая вышла замуж и когда приезжала в Москву, чтобы убрать холостяцкую квартиру отца (после смерти жены он переехал в Москву и работал сначала в гарнизонном госпитале, а потом в Соловьевской больнице), то брала с него плату по 10 р. за приезд. Старшая дочь Лена пошла в мамашу. Работать не хотела. В этом я убедился, когда взял её на работу в издательский отдел НИИ Труда(?). Считывать материалы она отказывалась, так как у нее «болело горло». Перессорилась с сотрудницами и Черкасов (начальник издательского отдела) попросил моего согласия на её увольнение. Побеседовав с племянницей убедился, что она воспитана как потребитель, пертендующий на особое положение и дал согласие на её увольнение. Она потом жаловалась Митрофану Гренкову. Тот звонил мне и напоминал о своих «благодеяниях» (по приезде в Москву я две ночи ночевал у них) и требовал участия. Я был уверен, что со своим скандальным характером (как у мамы) вряд ли она уживется в трудовом коллективе и оказался прав. Особенно меня возмутило то, что когда Василий заболел дочки о нем не заботились и в расходах на похороны не участвовали. Но сразу же потребовали наследства у женщины, которая была его сиделкой и подругой. И опять они побежали к Гренкову с жалобами. Тот снова звонил мне и упрекал в пособничестве чужим людям.

Василий и его жена похоронены на еврейском кладбище в Москве и за их могилой ухаживают не дочери, а моя добросердечная сестренка Анюта.

Второй откололась Мария. Она как-то незаметно превратилась в красивую, хорошо сложенную девушку, певунью и плясунью. Она сдружилась с Дуняшей Козыревой, дочерью Фрола Егоровича. Родители их враждовали, а они дружили. В деревне их часто видели вместе и называли Дунь-Маш. Обе пели в церковном хоре и перед большими праздниками бегали по вечерам на «спевки» к регенту Басенкову. Там их и присмотрели ребята, собиравшиеся жениться. В результате Дуня переехала в деревню Проходы, а Мария вышла замуж за Алексея Кабанова (Родина - поскольку главой семьи был Родион, всех её членов звали Родины).

Приготовления к свадьбе отняли много сил и средств. Навещали и «Монопольку»(?), и самогонщиков, резали поросят и барашков, готовили приданное. А в него входили не только постели, белье и предметы обихода, но и скотина, зерновые и даже картофель. Свадьба была шумной. Еще в Селилове у новой семьи родились Коля и Таня. Алексей ушел на фронт уже из Лося - городка Метростроя - и вскоре погиб. Мария работала на одном из московских хлебозаводов и могла сохранять свою пайку для детей.

Несчастье не приходит в одиночку. После освобождения наших мест от фашистов, Мария решила летом во время отпуска отвезти ребят в Селилово. Коля со своими сверстниками стал ходить по лесам в поисках оружия. Однажды решили разобрать запал от гранаты. Произошел взрыв и Коле пришлось ампутировать пальцы на левой руке и два на правой. Но Коля не сдался и стал художником, доросшим до персональной выставки. В этом большая заслуга его жены Лины, которая родила ему дочь и сына. В последние годы перед смертью Мария стала очень набожной, много времени уделяла приходским делам. Похоронена рядом с моей матерью, которую всегда не по обязанности, а от души звала мамой.

Таня вышла замуж очень неудачно и скоро разошлась. Больше замуж не выходила и все силы отдала работе, воспитанию сына и вокалу. Дослужилась до майора МВД, награждена орденом, заслужила приличную пенсию. Провела несколько сольных концертов. А вот с сыном не повезло. Сначала она устроила его в музыкальное суворовское училище. Там ему не понравилось. Перешел в какой-то ансамбль. Случайные заработки не волновали. Мама не только кормила, но и одевала, покупала дорогие инструменты, выбила двухкомнатную квартиру в Олимпийской деревне.

Наконец сынуля женился на женщине с очень сложным характером, у которой имеется взрослая дочь. Она не поддерживает связи ни со своей дочерью, ни с собственной матерью, а со свекровью просто не разговаривает и даже ревнует собственную собаку. Сын разговаривает с матерью только в отсутвие жены. Словом, на закате лет жизнь Татьяны Алексеевны превратилась в нервотрепку. Избави нас Боже от такой «сыновьей любви».

Но вернемся к хронологии событий. В первые годы Советской власти поощрялась кооперация. Создавались потребительские общества, ударившие по частным торговцам. Одновременно создавались товарищества по совместной обработке земли (ТОЗ). Им давали ссуды на приобретение машин. В деревне появились жнейки-лобогрейки(?), молотилки на конном приводе, традиционную соху заменили железные плуги. Появилась и промышленная кооперация. Так, в Кузминичах был организован кооператив ремесленников, который изготавливал сбрую, повозки и сани. Шорники уже не скитались по чужим домам, а работали в теплых и хорошо освещенных мастерских. Были организованы даже обеды для работающих.

Но курс на коллективизацию крестьян проводил не только и не столько Сталин, сколько фанатики типа Нагульнова(?) и карьеристы, которые ради продвижения по номенклатурной лестнице готовы были продать не только своих богов, но и своих родственников. Как известно Калинин пресмыкался перед Сталиным, когда его жена стирала в лагерях Потьмы арестантское белье, а Лазарь Каганович ползал на брюхе после расстрела своего брата Михаила.

«Победные» отчеты шли по инстанциям не только от низовых организаций, но и от министров, КГБ, прокуроров, судей, партийных боссов. Отчитывались не только числом колхозов, но и числом раскулаченных, числом «раскрытых врагов народа». В их число можно было попасть и за незданную свиную шкуру. Я помню как чертыхался отец раздевая очередную ховронью. Надо было и сала на шкуре не оставлять, и шкуру не порезать. При многих порезах Мишка Храпонец (о нем расскажу попозже) мог и вредительство приписать.

Итак, еще до организации колхозов в нашей деревне (на северных и южных ее слободах) отец и еще 10 хозяйств с нашей Кончаловки вступили в Кузминичскую промартель, которая через некоторое время была преобразована в промколхоз. Нашим невестам это очень было по душе, женихов-то больше стало, и они запели: «Сидит кошка на окошке, пришивает коту хвост. Надо, надо записаться в Кузминичский промколхоз». Пришлось, конечно, и наделы селиловских членов передать промколхозу. Создавая свой колхоз Храпонец предложил «отступникам» вернуться обратно. Несогласным стали придумывать разные способы давления. Нашему семейству было установлено «твердое задание» на сдачу сельхозпродукции. Храпонец и его ближайшие «соратники», а вернее собутыльники, опечатали наш амбар, погреб и даже сундук с яблоками. Не хотите, мол, сдавать, будете голодать.

Пришлось ехать в Спас-Деменск и доказывать, что никакой продукции, кроме того, что получено по трудодням, у нас нет. Храпонцу не только приказали снять арест с амбара, погреба, и сундука, да еще и указали на самовольство. И если раньше он был «врагом классовым», то теперь жаждал «кровавой мести». Главное, что он сам мог оставаться в стороне и использовать для мести других.

В этот период в большом числе появились не только Павлики Морозовы, но и деды Щукари(?), пожелавшие не только получить «портфелю», но и урвать новую шубу у раскулаченного Титка. Расплодившиеся комитеты бедноты исходили из двух арифметических действий - отнять и разделить. В этой связи мне вспоминается деревенская «активистка» Матрёна Полоса. Муж её погиб на фронте и молодая вдовушка перешла на обслуживание чужих мужей, а также парней, которые уже созрели, но еще не были женаты. Скотину продала или перерезала, огород и тот не обрабатывала. По вечерам с очередным дружком пила самогон, а потом предавалась плотских утехам. Деревенские бабы не раз устраивали ей выволочки, но это не помогало. В отместку «стучала по начальству» на тех кто её обидел. Приезжали к тем на кого стучала и с обысками, и в сельсовет вызывали, и имущество описывали. В одну из весенних ночей её кто-то шарахнул по кумполу увесистым дрючком и она отдала Богу душу на полу своей хаты, в ночной рубахе.

Местные боссы придали этому убийству политический характер, попытались из Матрёны слепить героиню. Даже при похоронах мининг провели и духовой оркестр пригласили. Но в деревне считали, что её приложил кто-то из любовников во время пьяной разборки. Ну да Бог с ней. Это по ходу вспомнилось, как картинка эпохи коллективизации.

Итак, компания «по загону баб под сорокаметровое» набирала темп. Говорят, что побасёнку о том, что в колхозе все бабы станут общими выдумали не кулаки, а комбедовцы, которые считали, что в артели все должно быть равнодоступным каждому.

Курс на сплошную коллективизацию взяли и наши селиловские администраторы и «сопутствующие». Были организованы два колхоза с границей раздела по нашей говорливой речушке Осовке. Председателем полуизбрали, полуназначили Герасенкова Павла - неграмотного и не дурака выпить, но зато идейного. Для Храпунца это было то, что надо.

Отец, который в промколхозе работал счетоводом, не хотел переходить в Селиловский колхоз и потому был как бельмо на глазу у Храпунца и иже с ним. А тут еще чехарда с районами. Наша деревня была и Спас-Деменского, и Екимовичского, и Мокровского районов. До каждого из них было три десятка километров и в каталажках всех трех перебывал мой батяня. Я раза по два, а то и по три приезжал в эти заведения, привозил харчи, пришедшие письма и отписки и развозил по инстанциям жалобы палаши на произвол местных властей.

Но в селиловский колхоз все же пришлось вступать. А тогда обобществляли не только лошадей, но и коров, овец и даже свиней. Правда, после сталинского «головокружения» скот вернули сельчанам. Но бабьих слез было предостаточно.

А отец серьезно заболел и после месячного пребывания в Спас-Деменской больнице поехал в Калугу, в Хлюстинскую больницу. Как уже я говорил, Василий работал там заведующим физиотерапевтическим отделением. Там батя пробыл все лето и потому все полевые работы, заготовка сена и дров легла на плечи мамы и мои. Трудно пришлось, но выдержали.

Осенью вернулся домой отец в сапогах и шинели Василия. И тут же сколотил ящик, уложил туда армейские шмотки, обшил рядниной(?) и написал адрес. Понес посылку на почту в Кузминичи я и отправил в Калугу. Только позже мне удалось узнать причину такой спешки. Как уже упоминалось, отец приехал в Калугу летом, а уезжал осенью. Надо было его «утеплить». Вот тут-то и потребовались старые шмотки. Но жена Василия устроила скандал: мол, разоряешь семью, у детей отбираешь. С этого момента начался разрыв Василия с отцом. Больше он к нему никогда не обращался и не вспоминал.

Колхозная жизнь для нашей семьи была далеко не радостной. Семья большая, а работников кот наплакал. Выручали огород и корова. Но и от бурёнки часть молока надо было сдавать на государственный молокозавод. Кроме того надо было сдавать шерсть, шкуры. Одним словом снимали с мужика его дубленую шкуру. А начинаешь протестовать - кулак, подкулачник, враг. И в кутузку. Тяжелое было время.

По началу отец работал счетоводом колхоза, но долго не продержался. Не пожелал покрывать нецелевое расходование средств и под предлогом «выдвижения молодежи» был разжалован в рядовые колхозники? Счетоводом стала моя одноклассница Глушакова Анна, которую я учил считать на счетах.

При таком счетоводе, разбазаривание общественных фондов стало очевидным даже и не для посвященных. Поэтому, сразу же после возвращения моего папаши из Калуги, колхозники, на общем собрании попросили его провести ревизию хозяйственной деятельности правления. Мама отговаривала мужа от такого «подвига», справедливо полагая, что кроме новых врагов он ничего не получит. Но мой папаша относился к породе «правоискателей» и определенную часть этих генов передал своим сыновьям. Больше всего их досталось Александру и мне. Сашу чуть не зарезали и в заключении он был дважды. Меня от покушения Бог миловал, но в заключении я тоже побывал. Но об этом позже.

Проведенная ревизия показала, что раннее избранная ревизионная комиссия не справлялась со своими обязанностями, в результате чего было присвоено 7646 руб. По тому времени это была довольно значительная сумма. Еще до окончания ревизии по деревне поползли слухи, что на колхозные деньги гуляли не только чины жерелёвского сельсовета и местной партийной ячейки, но и начальство из района, которым полюбились наши Палестины. Тут же отцу стали угрожать и председатель сельсовета Кабанов, и секретарь партячейки Сериков привлечением к суду за дискредетацию члена партии. Но, как я уже говорил, папаша был из «неуправляемых» и на колхозном собрании доложил все подробно, с документами в руках. Мама плакала и просила не влезать в эти дрязги. К ней подходили бабенки из окружения председателя колхоза и намекали, что так и до «красного петуха»(?) достукаться можно. Надовали затрещин и моему брату Ивану. Пытались «вложить ума» и мне, но зная мой характер, при первых же ответных действиях покинули поле боя. А меня потом допрашивал милиционер, так как кто-то из родителей тех кто хотел проучить пожаловался на мои хулиганские действия.

Видимо под влиянием развития неприязни, Ваня уехал на жительство в Калугу, нанял угол в доме одной мещанки и поступил на Калужский электромеханический завод. Работал такелажником и одновременно учился на учительских курсах. Осенью следующего года он стал учителем начальной, а потом и семилетней школы в деревне Шопино, расположенной на берегу Оки в 10 км от Калуги, вверх по течению. Он очень любил музыку. Играл на гитаре, мандолине и в первый же год работы в школе организовал любительский оркестр струнных инструментов. Среди его коллег были хороший балалаечник и скрипач. Когда я был у него, то тоже принимал участие в качестве гитариста. У него была подружка из деревенских девушек, но жениться он не успел, так как считал, что сначала надо обустроиться, завести дом, а потом уже заводить семью. Но эти планы поломала война.

В один из моих приездов мы купили ему гармонь и он очень быстро стал мечтой девушек, которые под его гармонь отплясывали до поздней ночи. Гармонист в деревне - это король молодежи и его всячески ублажают. Иван также неплохо рисовал. Над его рисунком человека будущего мы с Алексеем Митрошенковым смеялись до упаду. По его представлениям - это довольно высокий детина с весьма худосочными конечностями, дверкой на животе и сверлообразным членом, достигавшим колена.

Свое видение человека завтра он объяснял так: техника будет делать все и потому человеку незачем накачивать мускулы. Они нужны только для того, чтобы оставаться прямоходящим и поддерживать два главных органа - верхний и срединный. Без верхнего нельзя телепатически управлять техникой. Зубы исчезнут за ненадобностью, а губы останутся как признак пола и приспособление для выражения чувств приязни и желания. Язык тоже атрофируется, так как телепатам разговор без надобности. Что касается срединного органа, то он занимает второе место после головы. Теперешняя распущенность не только подтверждает такой прогноз Ивана, но и ставит на первое место срединный член.

Но меня опять занесло. Пора вернуться к моим баранам. Итак, председатель сельсовета и парторг с выводами акта ревизии не согласились и пытались надавить на папашу моего, грозили карами «за подрыв авторитета члена партии». Но это не дало результата. Решили ввести в дело «легкую кавалерию». Эта общественная организация занималась проверкой магазинов, правильностью уплаты налгав и т. д.. Состояли они из полуграмотной комсомолии и, естественно, не могли опровергнуть те документальные данные, копии которых прилагались к акту ревизии.

Тогда по просьбе Храпонца и парторга (вернее секретаря парячейки) разбираться с этим скандальным делом приехали из Спас-Деменска заведующий райземотделом, секретарь райкома партии и старший бухгалтер райфинотдела. Эта спецкомиссия подтвердила объективность выводов ревизионной комиссии, а председателю сельсовета и секретарю партячейки указали на ослабление контроля.

Принимать какие-либо серьезные меры районная комиссия не собиралась и поэтому уголовное дело не возбуждали. Провели собрание колхозников на котором председатель каялся. Русский народ отходчивый. Ограничились тем, что избрали нового предколхоза. Им стал демобилизованный из армии комсомолец Гришаков(?) Михаил Николаевич. Он был под влиянием Храпонца и его приспешников и повел дела колхоза по старому руслу. А мой папаша снова начал «обличать» и потому скоро добился новых притеснений. Опять начались попытки раскулачивания и когда из этого ничего не получилось, поставили вопрос об исключении моего папаши из колхоза, как не выработавшего годового минимума трудодней. И снова надо было доказывать, что ты не осел.

Шесть раз собирали общее собрание колхозников пытаясь получить согласие на исключение «кулака, дезорганизатора» и т. д.. Не вышло. К чести моих земляков, они быстро обнаружили «скрытые пружины» и попытку чужими руками покарать человека, который мешал им пьянствовать за колхозный счет. Но из членов ревизионной комиссии пришлось уйти, чтобы не подвергаться новым нападкам. Было сочтено за благо пойти работать счетоводом в Кузминичское сельпо(?).

Все было бы неплохо, но обиженные сельские чиновники, чувствуя опасность моего папаши, который уже несколько лет был селькором «Бедноты» и журнала «Селькор». Поэтому был состряпан донос в Смоленское областное НКВД в котором говорилось, что отец - это ставленник помещика Томсона, выполняющий его задания по развалу колхозов. А продался де за кобылу Чайку с барского двора, господский буфет и золотишко, которое он прячет у себя на подворье.

Донос был коварен тем, что кобылу Чайку отец купил у жены Ивана Ивановича Томсона, когда они уезжали из деревни, а вот буфет был действительно подарен. Тащить его в Москву, куда переезжали Валентина Томсон и ее дочь Нина, было и дорого, да и подойдет ли он к новому жилью - тоже было неизвестно. Подарен был не совсем бескорыстно. Отец отвозил их на станцию, снабдил продуктами и некоторым барахлишком.

В «телеге», направленной в НКВД утверждалось, что мой папаша - член антиправительственной организации, возглавляемой И. И. Томсоном и С. С. Тычкиным. Цель организации - саботаж колхозного строительства и террор в отношении сельских коммунистов.

Все это выглядело очень многообещающе для продвижения по служебной лестнице. И начальник Смоленского обл. НКВД поручил следователю Купченко копать глубже и сотворить громкий процесс. В октябре 1932 года следователь приехал в Спас-Деменск и приказал участковому милиционеру доставить к нему «контрреволюционера» Петроченкова. У участкового от такого поручения «в зобу дыханье сперло» и он забрал отца на работе, не дав зайти домой и взять харчишек. Ночь он провел в КПЗ(?), а утром под конвоем был направлен в Смоленск и был помещен в тюрьму НКВД, изветную строгостью режима. Ну а потом начались допросы по ночам, запугивание и даже физическое воздействие. Применяли и одиночный карцер, что привело к обострению ревматизма и к помещению в тюремную больницу.

А недруги распространяли слухи. Расстреляли, мол, вашего грамотея, сослали на Колыму, приговорили к пожизненному заключению. Ну а поскольку переписка не разрешалась, можно было верить чему угодно. Мама по ночам плакала, а днем впрягалась и в колхозную, и в домашнюю работы. Ведь в доме было пятеро детей, старшему из которых, т. е. мне, было всего 14 лет. Председатель сельсовета написал письмо в Кузминичскую ШКМ(?) и предложил исключить меня как сына врага народа. Должен отметить, что преподавательский коллектив и прежде всего наш директор Демичев не убоялись «барского гнева» и не согласились на предлагаемую меру. В то время - это был подвиг, т. к. «доброжелатели» могли состряпать донос и на них. Тем более, что доносчики не только не получали «первый кнут», а наоборот, считались борцами с классовым врагом.

Обвинения против отца разваливались. Дело в том, что лица, названные как главари и вдохновители, умерли до колхозов. Один был в могиле уже 15 лет, а другой - шесть. Убедившись, что громкого дела не получится, «контрреволюционера» освободили и за казенный счет отправили домой. В заключении он провел около двух месяцев. Наступила зима, а он был взят легкой одежде. Пришлось бежать от одной деревни до другой, обогреваться и двигаться дальше.

С обогревом тоже были сложности. Ведь вся округа знала, что арестовали его за контрреволюцию и, следовательно, каждый контакт с ним был опасен. Поэтому старались как можно быстрее спровадить нежданного гостя. И отказать было нельзя - как никак, а русское гостеприимство было важнее.

Итак, хозяин вернулся в дом с обостренным ревматизмом. Дыр в хозяйстве было много, но он почти не мог их заделывать. Не были даже заготовлены дрова и мы с мамой ездили в лес и топили, как говорят с колес, а вернее с полозьев, так как зимой только на санях можно в лес добраться.

Возвращение моего папаши сильно ударило по авторитету и председателя сельсовета, и секретаря партячейки. И поэтому наскоки и мелкие пакости не прекращались.

Кто-то надоумил отца попытаться получить возмещение убытков, свзанных с арестом. Он поехал в Спас-Деменск, в НКВД и оставил там соответствующие заявление. На него быстро отреагировали, но не в том духе, как предполагал заявитель. Приехавшие в деревню районные чины созвали общее собрание и стали выпрашивать сколько у семьи было земли, лугов и леса, откуда брали деньги на покупку земельных угодий, на какие средства был построен кирпичный дом, были ли в хозяйстве батраки, давали ли зерновые ссуды под грабительские проценты, и т. д., и т. п..

В этих условиях болезнь отца прогрессировала и, как он сам писал, возникала мысль о самоубийстве.

В то время он узнал, что Вася переехал в Москву и работает там в одной из клиник. Кроме того, в Москве были Фрольченковы, Митрофан Гренков, наш зять Алексей Кабанов и некоторые другие односельчане. Созрело решение поехать полечиться, а потом и закрепиться в первопрестольной. Тут же возникли две проблемы: деньги и паспорт. В те годы все сельское население было беспаспортным. Цель - не допускать бегства из колхозов.

Первую задачу было решить проще. Справка из районной больницы подтверждала необходимость лечения в специальной клинике. А это уже аргумент, который можно было использовать против сельских властей, обвинив их в мести за те придирки к ним неугомонного селькора. Но и держать его подальше было не выгоднее. В последнее время обиженные властями односельчане все чаще обращались за советом к моему папаше и он им помогал: писал жалобы, советовал обращаться в разные организации. Подумав и обсудив решили: пусть едет. Авось больше не вернется, а нам спокойней станет.

Для решения второй задачи пришлось пожертвовать дорогой ему библиотекой, которую он собирал много лет, сам переплетал томики. Понятно, и жалко, и дело не простое. Сразу и не сообразил - кому продавать? Ведь даже в Спас-Деменске не было такого магазина, а слова букинист в деревне слыхом не слыхали. Помог случай. Узнал от знакомых, что в Спас-Деменске открывается школа второй ступени и они собирают библиотеку. Выпросил в колхозе лошаденку, уложил свои и мои любимые книги, и повез продавать. Взяли не все, так как зарубежные писатели вроде Ибсена их не интересовали. Но общая выручка была достаточна для проезда и первых дней проживания в городских условиях. С тем и отбыл в первопрестольную.

В деревне оставалась мама с тремя детьми: Аней, Лешей и Сашей. Жили бедно, но выручала корова. Удойная была скотинка. Молока хватало и на обязательную сдачу (своеобразный продналог) и на питание семьи. Перед отъездом заготовили дров, сена, соломы на подстилку и еще кое-что из мелочи. Собрал мой папаша деревянный сундучок и потопал своим ходом на железку. Впереди была неизвестность.

Итак, в марте 1936 года Федор Антонович прибыл в град Москву с кучей болезней и очень малым количеством денег. Первым его пристанищем стал барак на стации Лось, в котором жили рабочие метростроя. Наш зять Алексей Кабанов имел там комнату, в которой ютились моя сводная сестра Мария и двое ее детей: Коля и Таня.

Дальняя дорога (хоть и 300 верст, но с пересадкой в Сухиничах) подкосила моего папашу. Нагрузка для семьи Кабановых была изрядная и наш «новосел» переехал к Фрольченкову Павлу в Черкизово. Там он «кантовался» неделю-две, а потом перебрался к свату Ивану Галчёнкову в барак на Верхней улице. Там ему пришлось прожить несколько лет, сначала одному, а потом и со всей семьей. Но об этом попозже.

В конце марта 1936 года Василий устроил отца в институт физиотерапии и физиопрофилактики, где он принял 25 грязевых ванн. Лечение было амбулаторным. Надо было приходить через день и потому пришлось просить приюта у Алены Галченковой (Митрошенковой). Лечение помогло и в апреле, с помощью Ивана Галченкова, отец устроился сторожем на стройку с окладом 118 руб. в месяц и получил свою законную койку в общежитии на той же Верхней улице где и жил до поступления на работу. Но теперь он был не гость, а законный жилец, имеющий право не только на часть площади, но и на свет, радио, плиту, регулярную смену постельного белья, уборку и прочее, прочее. И за все это он платил 9 руб. в месяц, что составляло чуть больше 8% от его зарплаты. Одновременно он получил возможность пользоваться грязелечебницей и хоть немного утихомиривать благоприобретенный еще в годы мировой войны жестокий ревматизм искареживший его руки и ноги.

Как уже упоминалось, в Москву переехала Мария Федоровна, дочь отца от первого брака, вышедшая замуж за Алексея Кабанова и имевшая двух детей - Колю и Таню. Они жили на станции Лось в городке метростроя. Алексей работал на строительстве метрополитена каменщиком.

К этому времени в Москву переехали три семьи Фрольченковых: Тимофея, Тихона и Павла. Два старших брата Фрольченковых: Герасим и Степан со своими семьями переехали в гор. Партизанск Приморского края и там осели, став горняками.

Были рядом и Галчёнковы и даже отец отыскал Валентину Томсон - жену Ивана Ивановича.

Одним словом, восстановилось прежнее окружение и родственные связи. Мой папаша воспрянул духом и стал искать более весомый заработок. Скоро он перешел работать шорником в конный парк того же строительного треста с окладом в 200 руб. в месяц, да еще платило по 80 руб. в месяц другое хозяйство, в котором было 18 лошадей. Дело в том, что в предвоенные годы у строителей почти не было автомобилей и всю вынутую землю возили на телегах, которые называли грабарками, а самих извозчиков - грабарями. Через небольшое время стоительный трест своих лошадок распродал и стал поручать такие работы артелям грабарей. Именно одну из таких артелей и обслуживал мой папаша, после того как безлошадный трест его уволил.

В августу 1936 года Елена Галчёнкова (Митрошенкова) привезла в Москву мою сестру Аню. В деревне было голодно и мама отправила дочку на прокормление. Прописали ее без скандала. В январе 1937 года приехала мама и привезла с собой Сашу. Погостила три дня и уехала. Дома была и скотина, и Леша. А отец с двумя детьми отвоевал в общежитии угол, в котором и расположилось семейство.

В мае 1937 года моя мама, рапродав все, что можно было продать, приехала с сыном Лешей в Москву. Таким образом вся наша семья воссоединилась (кроме меня) и зажила на Верхней улице у речушки Синички. Мама поступила работать на строительство метрополитена и зарабатывала по 200-300 руб. в месяц. Не желая отставать от жены, да и трест, в котором он работал, был слит с другим, отец стал искать более доходную работу. Так он стал плотником на лесокомбинате, а потом и станочником. Зарабатывал по 200-280 руб.

Материальное положение семьи было нормальным. Удалось и приодеться, и питаться нормально. Отец собственноручно сделал стол, табуретки, легкие рамки, затянутые ситцем. Это позволило хотя бы визуально отделить семейный угол от других семей. Наколько я помню, в этом общежитии почти не было холостяков.

Особенно отец гордился патефоном, который я ему подарил. Он покупал пластинки и делал для них футляры. Каждый футляр содержал пластинки определенного жанра: народные песни, художественное слово, оперетта и т. п.. Каждая пластинка стояла на ребре, не соприкасаясь с другими. Отец очень гордился своей фонотекой и охотно проигрывал пластинки своим гостям и соседям. Леша и Саша ходили в школу, а Аню не приняли в пятый класс и она занималась домашним хозяйством, т. к. мама работала на строительстве метро (ст. Павелецкая) и сильно уставала. Уже в Москве родился еще один мальчик, Юра, но он жил недолго. Бытовая неустроенность, тяжелая работа мамы, спертый воздух общежития не способствовали развитию малыша. И он отошел в мир иной.

Появилась возможность обустроить свой угол в общежитии. Приобрели вагонку, фанеру, краски и устроили «толоку»(?). В ней приняли участие Кабановы, Фрольченковы и Галчёнковы. В течение одного дня были возведены две тесовые стены, изготовлена и навешана дверь. Получилась отдельная комната в дальнем углу барака с одним, но довольно широким окном. В комнату двумя сторонами входила голландская печь и морозы были не страшны. Поскольку топка печи входила в нашу комнатку, можно было чаще топить и даже кое-что готовить. Словом, в первые две военных зимы комнатка нас выручала. К тому же недалеко была станция метро Белорусская куда при каждой воздушной тревоге в начале налетов на столицу бежали жители.

Итак, семья воссоединилась. Правда, Вася был в Калуге, а Ваня работал в сельской школе в деревне Шопино по Калугой. Он был не женат и, естественно, детей не имел. Я работал в Кунцеве на строительстве оборонного завода. Три отпрыска нашей семьи: Аня первая, Коля и Юра покинули этот свет в разное время. Следовательно, в бараке на Верхней улице проживали отец, мама, Аня, Леша и Саша. Из семи сыновей (чем очень гордился мой папаша) осталось только пять. Но в Москве, к тому времени, жило много родственников и однодеревенцев. Так что чувствовать себя оторванными не было оснований. Правда оставалась горечь от потери дома, скотины, сада, но были и свои маленькие радости.

Казалось жизнь наладилась. Живи и радуйся. Но судьба определила по-своему. Началась Великая Отечественная война и связанные с ней невзгоды и потери как в нашей семье, так и в семьях наших родных и близких.

В первые дни войны люди слушали радио, читали газеты. Вранья в том, и в других было предостаточно. Но очень хотелось верить, что наша «непобедимая и легендарная» справится с немецкими захватчиками до наступления зимы. Но эти радужные надежды быстро расстаяли, как снег под апрельским солнцем. Все чаще сообщалось о сдаче городов, станций и населенных пунктов, об окружении не только полков и дивизий, но и армий. «Агенты влияния» и заброшенные на нашу территорию шпионы и диверсанты распространяли много ложных слухов, что приводило и к сбоям в работе, и к усилению панических настроений. Именно поэтому, уже шестого июля 1941 г. был издан указ об ответсвенности за распространение ложной информации.

Пытаясь, хоть как-то, приободрить население, Сталин назначил командующих фронтами: северный - Ворошилов, западный - Тимошенко, южный - Буденный. Конечно никакого улучшения эта пиаровская акция не дала. Дальнейшее показало, что наши заслуженные маршалы могут быть только свадебными генералами, а не полководцами в современной войне.

Уже в июле начались авиационные налеты на Москву. На улицы и дома полетели и фугасы, и зажигалки, и пулеметные очереди. Прежде всего досталось молодым мужчинам, а у нас - мне и Ивану.

После разгрома фашистов под Москвой бегать в метро перестали и сосредоточились на борьбе с зажигалками. На крышу барака (она была очень плоской, но очень горючей, из толя(?)) лазили и мои братишки. Было даже своеобразное соревнование кто больше их сбросит или кто уже внизу засыпет песком. От огня барак уберегли, а вот от времени не спасли. В конце зимы 1941-1942 годов я на костылях вернулся из госпиталя (из Вологды) и до осени прожил в рукотворной «квартире» с родителями, сестренкой и двумя братишками. В Москве было голодно, но тогда инвалидов было еще не так много и нас подкармливали. Да и кое-какие запасы еще были. Ведь во время паники, когда население подстрекали пособники фашистов, оно начало грабить магазины. Мои братишки тоже кое-что натаскали из расположенной по соседству фабрики «Большевик».

Весной 1942 года нас переселили в пятиэтажный кирпичный дом на Пятой Донской улице, рядом с крематорием. В этом сооружении коридорного типа нам выделили большую комнату. В ней не только жили, но и готовили пищу, да и по малой нужде ведёрко держали. В туалет через весь коридор ночью не побегаешь, тем более, что центральное отопление вышло из строя и комнаты обогревались печуркой, дрова для которой добывали не только Аня и ребята, но и мама. Приходя после смены домой они притаскивала связку крупных щепок, набранных в забое в котором работали крепильщики метротуннеля. В коридорах, естественно, было холодно, как на улице. Было голодно. Отец не работал, получал как и ребята иждевенческий паек и очень страдал от недоедания. На этой почве часто возникали скандалы.

Аня еще в дни обороны Москвы вступила в ряды войск ПВО, но влюбилась, забеременила, родила дочку Олю и из армии была демобилизированна. А потом поступила на работу в сторительный трест. С отцом Оли она рассорилась и вышла потом за Кузьму Михайловича Борцова, работавшего автоинспектором. Детей больше не завели. Аня работала в тресте до выхода на пенсию. Получила двухкомнатную квартиру, которую оставила Оле и получила еще однокомнатную, в которой и живет сейчас одна. Кузьма Михайлович, прекрасный человек и мой первый помощник по освоению садового участка и постройке дачного дома, уже закончил свои земные дела и ушел к праотцам.

Итак, еще одна ветка нашего родового дерева переместилась на древо Борцовых, а ее дочь Оля - на древо Стасковых. У них есть сын Денис, а у него двухлетний отпрыск. Но это уже другое «дерево».

В 1943 году я работал аграномом в деревне Софиевка, Болыневьязского района Пензенской области. Аня привезла ко мне Сашу и отца «подкормиться». Отец стал чинить обувь деревенским и получал плату продуктами. Но вскоре мне, из-за конфликта с председателем колхоза Гуляевским, пришлось уехать в Москву, захватив с собой и Сашу. Через некоторое время вернулся и отец. Я в это время работал на станкозаводе им. Ордженикидзе и уговорил начальника ОРСа принять моего папашу в столовую завода. А его обязанность входило вести учет талонов, по которым отпускались обеды. Но отец все слабел, появилась жадность к еде. Исчезла забота о своем внешнем виде и Чаусов (начальник ОРСа(?)) предложил мне подумать о переводе старика на другую, не свзанную с обслуживанием людей работу.

Перевод не потребовался. Отец все слабел, уже не вставал с постели и вскоре умер. Похоронили его на Даниловском кладбище.

А маму похоронили на Востряковском кладбище. Она умерла после войны в городской больнице. Рак желудка. Она жила с Аней и Кузьмой, алетом на моем садовом участке. Очень любила собирать грибы. Охотно словом и делом помогала соседям и оставила о себе самую добрую память.

В начале 1946 года я женился на Татьяне Ивановне Вирзиной, родители которой были направлены на восстановление промышленности в городе Лиепая. Я переехал на квартиру жены. У нас две дочери, но это опять пересаженные ветки.

У Леши - тоже одна дочь. Наш род был под угрозой исчезновения. Выручил Саша. У него два сына. Правда младший погиб в Чечне.

Седьмого мая 2002 г. Саша погиб под колесами автомобиля. Похоронен в поселке Отрадный, Орловской области.

Послесловие

Сегодня, когда я заканчивал авторедактирование моих родословных записок, раздался звонок из Отрадного. Это поселок при сахарном заводе, недалеко от Орла. Один из малознакомых мне людей сообщил, что мой брат Саша скончался в больнице седьмого мая этого года. Его на улице сбила автомашина и он скончался в местной больнице.

Бросив все свои дела начал разыскивать Аню и Лешу, но они были на даче где-то под Петушками и их удалось поймать только вечером. Леша предложил поехать только утром, но я побоялся, что его могут похоронить вместе с бомжами в общей могиле и настоял на немедленном выезде и даже сказал, что все расходы беру на себя. Я понял, что мой братец, по своей сверхвысокой жадности, собирается ехать на двух электричках и бесплатно. Откуда такая жадность не характерная для нашего семейства, не могу понять. Вот жлоб паршивый. Пришлось рыкнуть и они поехали одним из дальних поездов.

Итак, из нашего мощного корня осталось только две несущие ветки, которые, к величайшему сожалению, уже усохли и скоро сами отпадут.

Я не силен в геральдике, но представляю себе родовое древо как корень, один или несколько стволов и пышная крона. Мужчины рода - скелетные ветви, а остальное - прививочный материал, назначение которых вносить свой вклад в образование пышных крон других родовых деревьев. Так две дочери моего прадеда Прокофия стали развивать кроны родовых деревьев Митрошенковых и Перекатенковых. Две дочери моего деда вплелись в кроны Фрольченковых и Романенковых, а дочь дяди Тимофея стала Орловой. Мария была «привита» на дерево Кабановых, а моя сестренка Аня - в крону Борцовых. Мои дочери «привились» к Краснощековым и Загорским, у Лехи тоже одна дочь и тоже не Петроченкова. У Василия - тоже две дочери и тоже другие фамилии.

Была надежда на Сашу. Он произвел на свет двух сыновей. Но младший - погиб в Чечне, а старший любит выпить и с нами не дружит.

Итак, наше родовое древо усохло. Но генетические особенности проявились во многих поколениях. Я незнаю был ли любителем перемены мест основатель нашего рода. Предполагаю, что по воле своих хозяев он был перемещен из одних мест в другие, что заложило ген путешественников, проявившийся в последующих поколениях. Ведь и Прокофий, и Антон, и Дадон, не говоря уже о моем отце, были шорниками, плотниками. В поисках заработка исходили не мало верст не только по калужской, а и по украинской земле. Даже не все в своей земле были похоронены. Прокофий похоронен в Рославле, а Тимофей - в Херсоне. А наш Иван - где-то на полях Вяземского котла. А теперь и Саша на орловской земле.

У меня страсть к путешествиям проявилась очень рано, еще во время учебы в ШКМ. Подробнее об этом я расскажу в автобиографических записях. Сейчас скажу только, что за свою жизнь я побывал и на западе, и на востоке, и на севере, и на юге нашей необъятной страны. Побывал в европейских странах и даже за Атлантикой.

Особенно сильно эта страсть проявилась у Саши. Он не только менял места жительства, но и как древнерусские калики перехожие перемещался пешедралом. Не в поисках заработка, а интереса ради. Но если я уходил из дома поздней осенью, когда промозглая погода очень сильно давила на психику, то Саша путешествовал летом, когда каждый кустик ночевать пустит. Его почему-то тянуло на юг, в приморскую зону. Когда наступала осень, он зарывал свой дорожный посох в песок соченского пляжа. Там он и лежал до нового сезона.

Задиристость - тоже наша родовая черта. В основе этого признака лежит мечта о справедливости и приверженность к правдоискательству. Правда, многими, в особенности власть придержащими, это оценивалось как строптивость. И потому деду Антону «всыпали» по заднему месту, а моего отца четырежды держали в каталажке. Мне тоже пришлось поваляться на тюремных нарах, а Саша испытал это «счастье» трижды. И все же мы так и не научились уважать начальство, в особенности тех, которые оказались с придурью.

Жалко засыхающее родовое древо и обильные слезы тут не помогут. Поможет бесхитростный рассказ о тех, кто из Петроченковых что совершил, что сделал и чего не сделал.

Да. Жизнь человеческая, воистину, как детская рубашка - коротка и обгажена. И в то же время никто не собирается, кроме чокнутых, менять ее даже на райские кущи. В этом я больше всего убедился в годы ленинградской блокады. В госпиталях, на пересыльном пункте я встречал людей не только искалеченных физически, но и искалеченных морально, оклеветанных, заподозренных, незаслуженно наказанных. Но они ценили жизнь и очень хотели посмотреть как будет завтра в самом широком понимании этого слова.

Одни надеялись на лучшее и не их вина в том, что эти надежды не оправдались. Народ победил в той страшной войне, но стал жить хуже, чем те, против которых они сражались. Кто виноват? Мы сами. Наш народ генетически предрасположен доверять постулату, что всякая власть от Бога и потому надо терпеть, чтобы после смерти попасть в райские кущи. Мол это БОГ нас испытывает. Не замечаем и не хотим замечать, что место Бога давно занял чистоган, который на первое место ставит борьбу за власть. Тот, кто не у власти может быть наказан и без вины. А тот, кто у власти может украсть миллионы и ни один волос не упадет с его головы.

Все надоело. Но наверное я скоро уйду в мир иной. И если смогут мои близкие найти большой валун, то на нем следует написать: НЕУПРАВЛЯЕМЫЙ.







комментарии к публикации:

Гренкова Татьяна Анатольевна, 14.05.2020 Доброго времени суток! С трепетом в сердце читала ваш рассказ о предках и деревне Селилово. Ищу и разыскивают все данные о моем деде Гренков Михаил Константинович 1913 гр. И прадед Константин Гренков. Единственная информация о деде, красноармеец пропал безвести. Буду благодарна и признательна за любую информацию. ответить
	Алексей, 14.05.2020 Татьяна Анатольевна, Здравствуйте. Я, к сожалению, ничего о Ваших предках не знаю. Скажите, а где родились и жили Ваши дед и прадед? В Селилово? ответить
Сергей, 26.07.2020 Добрый день! Я праправнук Фрольченкова Алексея Титовича, правнук Герасима Фрольченкова, что уехал на Дальний восток, внук его сына Виктора Герасимовича. Спасибо Вам! Не ожидал найти на просторах интернета информацию о своих предках, очень интересно и познавательно. Конечно хотелось бы больше узнать о происхождении Алексея Титовича Фрольченкова, историю его предков. ответить
	Алексей, 31.07.2020 Сергей, добрый день. К сожалению, о происхождении Алексея Титовича мы ничего не знаем. А вот о Вашей прапрабабушке известно чуть более: https://treef.ru/tree.aspx?PersonaID=4719. Может быть у Вас сохранились фотографии предков? Если у Вас есть фотографии или дополнения к древу Фрольченковых, напишите мне на адрес: 24.04@mail.ru, я добавлю информацию. ответить
Владимир, 01.02.2023 Добрый день Алексей! Не совсем понятно, кто вы в этой очень интересной публикации. Но может что то ответите. В ней неоднократно упоминался мой прапрадед, прадед, прабабушка и даже бабушка. Это Томсоны и Тычкины. Валентина Сергеевна Томсон моя прабабушка, умерла в 1977 году, в 90 лет, в Москве. В девичестве она Тычкина, тоже упомянутая у вас фамилия. А Сергей Сергеевич Тычкин, видимо её отец или брат. Иван Иванович Томсон соответственно мой прадед. У них было три дочери, Ольга, Нина и Галина. Переехали в Люберцы из Жерелево где-то в 30-х годах без И.И. Томсона, сильно злоупотреблял. И.И. Томсон, на сколько я знаю, умер где-то Брянске в 30-х годах. Был директором какого-то техникума. А его родной брат, мне казалось Петр, в 1937 году был арестован и расстрелян. В 1954 ребилитирован. Про существование у них сестёр, даже не слышал. Кто-то из Томсонов похоронен на кладбище в Жерелево. Крепкая ограда, два больших креста и два валуна стоят. Кто делал мне непонятно, но сделано добротно. Думаю это прадед и прапрадед. Бывал там в 80-90-х годах. С уважением, Владимир. ответить
	Алексей, 02.02.2023 Владимир, спасибо Вам за комментарий. Я внук одной из сестер автора этой публикации - Петраченкова Петра Федоровича. ответить
	Алексей, 03.09.2024 Владимир, добрый день. Сергей Сергеевич Тычкин, - моё прадед. В Жерелёво похоронены Тычкины, С 15 века хоронят. Томсоны жили не в Жерелёво, а где то в 5 км. от него. Крест и ограду ставил мой дедушка с братьями в 70х-80х годах. Тётя Галя - Галина Ивановна Томсон (ваша бабушка) умерла в 2021 году 14 марта в 96 лет (родилась 01.10.2024), похоронена в Москве. ответить
	Владимир, 23.09.2024 Алексей, добрый день. Извиняюсь за не быструю реакцию. Был в разъездах, переездах. Сейчас стабилизировался с видом на водоём. Рад был вас услышать. В определённом возрасте эта тема становится интересной. Сергей Сергеевич Тычкин родной брат моей прабабушки. Тычкиной Валентины Сергеевны. Кого то из Тычкинах я видел на ее похоронах в 1977 году. Получается вы мой брат или племянник. Сколько то юрный )). Род Тычкиных получился поустойчевее Томсонов. Из Томсонов по мужской линии последний мне известный Александр Томсон, мой дядя, помер года 4 назад. Галина Ивановна Томсон его тётя, а мне она двоюродная бабушка. У неё детей не было. Я с ней не имел контактов по ряду причин лет 20. И она 1925 г.р. Моя родная бабушка Нина Ивановна Томсон. Да, и ещё, в Генотеке (тест днк) проявился ваш, видимо тоже брат, Анатолий. Он по линии Ивана Тычкина, Брата Сергея Тычкина. Получается был и такой. Я только про Сергея слышал. Или это уже речь про пра-пра деда, который тоже Сергеем был? Моя почта kuzman2000@gmail.com, если интересно дальнейшее общение, можно перейти на неё. Владимир Кузнецов. ответить

эта публикация со страницы

Петраченков Петр Федорович дата рождения: 1917 г.